Смысл безразличен. Тело бесцельно. Эссе и речи о литературе, искусстве, театре, моде и о себе - [81]

Корр.: В этом и заключается суть «женского порнографического романа»?

А. Б.: Само это понятие — результат того, что издательство проэксплуатировало следующую ситуацию. Елинек однажды сказала довольно интересную вещь: порнография как таковая, как жанр, как продукция, ориентирована исключительно на мужское потребление. Она представлена в мужском нарративе, мужском дискурсе и так далее, где женщина существует только как объект потребления со всеми вытекающими последствиями. Елинек имела в виду и то, что женщина в любовных отношениях часто бывает стороной проигрывающей. А издательство в рекламном тексте заявило о том, что Елинек написала первый женский порнографический роман. Как правильно сказал один из критиков — от такого порнографического романа любая страсть (Lust — это не только похоть, но и страсть, желание, радость) пройдет. Читать этот роман довольно трудно еще и потому, что та эстетическая игра, которая там идет, не лежит на поверхности. Директор фабрики, которая производит бумагу, переводит природу, лес в бумажный продукт — в то, на чем мы пишем. Бумага — то, что переводит в своих целях автор. И в пламени страсти директора сжигается мир как бумага, и сжигается бумага в пламени страсти автора, создающего этого директора. Автор, пишущий текст, также испытывает Lust — страсть интеллектуального характера. Этот термин взят из Деррида, немцы перевели его как «Lust аm Lesen», страсть к чтению, удовольствие от чтения. Здесь, как мы видим, много выходов. Да, Елинек сохраняет какие-то тенденции социалистические, социально-критические — этот директор не только свою жену имеет, но и рабочих на фабрике, потому что он на деньги из спонсорской помощи организовал хор рабочих и ездит с ними всюду. Он любит хоровое пение, ему это доставляет удовольствие, и попробуй в хор не запишись, на зарплате скажется. Но мне кажется, что социального анализа тут нет, зато есть работа с ритмом.

Что касается австрийцев, я довольно много читающего народу там знаю. Там на романы Елинек две реакции — абсолютное признание и полупризнание-отторжение. «Да, я знаю, как это здорово в литературном смысле. Но ты пойми, я прожила всю жизнь со старой матерью. И я не могу об этом читать».

Корр.: Эффект зеркала?

А. Б.: Эффект узнавания. Я рискну напомнить вам одну любопытную сцену. Есть в «Любовницах» такой эпизод. Героиня — городская девушка Бригитта, которая хочет замуж. Но будущие свекор и свекровь не хотят ее, всячески унижают, им бы кого-нибудь почище, другого класса. И будущий муж Хайнц — парень хороший, но женится на Бригитте, только если она вдруг забеременеет. Он же честный человек, и женится обязательно. Но на самом деле он этого не хочет. И вот она стремится его завлечь. Она приходит домой, он ее уже ждет, всячески готовый. И она с визгом на него бросается, валит на пол. От страсти, — потом скажет она. Бригитта из магазина принесла какие-то булочки, и они закатились под тахту. И вот во время «страстных» объятий она украдкой смотрит в сторону и думает: вот мать, поганка, не могла лишний раз подмести, грязь на полу, и бедные булочки придется теперь выбросить. И мы начинаем поеживаться — а не происходит ли это с нами, когда в самые страстные минуты вроде бы мы и поглощены любовью, а, с другой стороны, замечаем что-то такое, что не стоило бы замечать. И на самом деле все происходит не так, как об этом пишут романтические авторы, — крестьянка если уж влюблена, то обязательно падает в красивый обморок.

Вот это в Елинек интересно. Она делает то, что должен делать писатель. Она скрытое делает заметным. Толстой написал ведь, что все счастливые семьи счастливы одинаково, но каждая несчастливая несчастлива по-своему. Сытой, порядочной литературы не бывает. Литература сытого общества — никакая литература. И в этом заключается огромная проблема современной литературы западных стран, особенно до 1989 года, когда лет двадцать эти страны жили в ситуации абсолютного достатка, беспроблемности, «устаканенности». Эта литература стала терять авторов уровня Хемингуэя, Фолкнера.

Корр.: Необходим реальный жизненный материал, а не фантазии…

А. Б.: Да, к тому же еще и больной жизненный материал. Один из философов написал книгу «Конец истории». История закончилась. Противостояние двух систем завершено. Осталось только набивать карман или брюхо — вот философия постиндустриального общества или общества потребления. Это не так на самом деле. Все далеко еще не закончилось. У нас еще ислам впереди. И пять миллиардов, не входящих в знаменитый «золотой миллиард» тех, кто имеет определенный уровень доходов, у кого есть где жить и чем питаться. Но у остальных-то этого нет. И конечно же Елинек на эту линию реагирует. При этом я меньше ищу в ней какие-то тенденции, идеологические ситуации, я ищу в ней художника, который интересен.

После присуждения Нобелевской премии всякая страна будет гордиться писателем, как знаменитым футболистом, как рекордно откормленным быком, как пойманным двадцатикилограммовым карпом. Что такое наше чтение и наше предпочтение? Это выражение литературного канона. Стыдно не знать «Преступление и наказание». Посмейте посчитать эту книгу неудачной. А ведь с другой стороны, это — плохонький детектив, где сразу ясно, кто убил. (Оговорюсь, для меня это — наряду с «Идиотом» — абсолютная книга!) Есть образовательный канон. Вы, как образованный человек, обязаны прочитать «Красное и черное» Стендаля. Или: «Пушкин — наше все», это русский литературный канон, хотя у Пушкина много всего разного. И принцип канона сработал, как только Елинек была вручена Нобелевская премия. В том числе и у нас в стране: и вообразить себе еще недавно невозможно было, чтобы на русский перевели «Детей мертвецов» (1995). А вот перевели же, и лихо, и плохо, не поняв половину (зато быстро, что называется, с «широко закрытыми глазами», — за полгода свыше шестисот страниц умопомрачительно трудного для перевода текста), и книга продается вовсю — в «канон» вошла, «раскручена».