Смысл безразличен. Тело бесцельно. Эссе и речи о литературе, искусстве, театре, моде и о себе - [58]

С чистой совестью могу ответить: нас — много, таких, как мы, — большинство, но мы — никто. Просто никто. Мы существуем в некоем промежуточном пространстве, где нет никого и ничего, ибо в этом промежуточном пространстве нет четко очерченных общностей, частью которых мы могли бы стать, а если есть, то их придется завоевывать в бесконечной борьбе. Если же нам вдруг покажется, будто мы завоевали себе немножко места под солнцем в этом промежуточном царстве, то его тотчас у нас отнимут. Женщины получили пространство для самореализации — не важно, широкую сферу или маленькую комнату, только для себя, но это еще ни о чем не говорит, у женщин можно снова отнять то, что им дали, и без всяких разговоров. Только показали, а потом раз — и отняли. Не было ничего и нет. Из ничего не будет ничего. Но когда годами за что-то борешься и думаешь, что вот наконец-то отвоевала, а потом тебя снова лишают отвоеванного, то это еще горше, чем никогда не иметь. Ты точно ешь себя саму, ешь себя поедом, словно пламя, пожирающее себя и затухающее, потому что ему нет больше пищи на этом до блеска вылизанном полу.

2000

МОДА © Перевод В. Ахтырской

Неужели мода для меня — ориентир, с помощью которого я определяю свое место в мире, потому что больше ни в чем не смыслю? В одежде я разбираюсь лучше, чем во многих других вещах. Я мало что о себе знаю, не особенно собой интересуюсь, но мне представляется, что тяга к моде может заменить мне меня саму, и поэтому я прямо-таки впиваюсь в одежду с какой-то странной жадностью, более напоминающей, однако, отречение, словно я вдруг отказываюсь от чего-то, отпускаю что-то на волю. Я интересуюсь одеждой, чтобы не интересоваться собой, ведь себя я бы выпустила из рук тотчас же, едва решившись на попустительство собственному «я». Ролан Барт видит чудо в том, что одежда облекает тело, а от соприкосновения тела и одежды не остается и следа. С другой стороны, одежда держится в тени, привлекая взгляды к проглядывающему сквозь нее, выступающему телу: к ногам, груди, рукам и т. д. Но я-то не вижу как раз того, что хотела бы увидеть, и не показываю того, что, возможно, хотели бы увидеть другие (впрочем, в последнем я не уверена): я всегда ношу закрытые, скрывающие фигуру вещи, потому что хотела бы увидеть и ощутить (скорее ощутить, чем увидеть), как оставленный мною след тотчас изглаживается, словно след пловца, бороздящего волны, которые, лишь слегка взволновавшись, немедленно успокаиваются и смыкаются вновь, будто никто их и не возмущал. Да. Как будто никакого пловца и не было, и этот образ мне нравится. Неужели я отгораживаюсь одеждой от небытия, чтобы существовать здесь и чтобы другие не заметили, что я здесь была? Неужели, кроме следа, тотчас исчезающего, ничего и не было? Неужели я помешана на моде и поэтому хочу — нет, даже не скрыть (утаивание — все-таки активный поступок) с помощью модных вещей собственный след, а как можно надежнее его утратить, чтобы его никто больше не нашел?

Может быть. Иначе я могла бы совершенно спокойно надеть то же, что носят все остальные, «быть как все». Тогда и я стала бы в некотором смысле «невидимой», но возникла бы опасность, что на меня станут смотреть. И чей-то взгляд невзначай упадет не на джинсы, не на свитер, а на меня саму, и тогда я наверняка исчезну.

Я ведь одеваюсь не для того, чтобы на меня пялились, — вот, мол, какую прелесть я купила, — а для того, чтобы смотрели на одежду, а не на меня. Ведь если одежда существует не просто так, если она показывает себя, указывает на саму себя, то она как раз для меня. А вот если она, исчезая, демонстрирует те или иные части тела, она мне не подходит. К тому же отдельные части своего тела мне не хотелось бы особо подчеркивать. Размышляя о своем теле, я даю ему отрицательную оценку: ну, скажем, руки, спина и плечи ничего себе, а вот остальное я бы предпочла скрыть. В сущности, я ничего, совсем ничего не хочу показывать и потому скрываюсь от мира под своего рода покровом, под которым многое угадывается. Но не ломайте голову, нет там вовсе ничего интересного, так, пустяки, пустое. Значит, одежда для меня как-то связана с самоотречением, ведь стоит мне ее снять, как ничего от меня в ней не остается, ни следа, кроме, быть может, волос или легкого запаха духов, если я ими пользовалась. Ну, иногда еще пятен, но их нетрудно вывести. Мода — совсем другое: нечто несущественное, но зримое, весомое и обильное. Я тут ни при чем, меня-то тут нет! Ведь смысл моды — в том, чтобы быть чем-то без всякого тела, а может быть, и вообще быть-для-себя-и-быть-в-себе. А я как раз больше всего люблю быть-без-себя.

И так мы нашли друг друга, постоянно теряя себя. Нет, не теряя, мы же существуем, но лишь для того, чтобы забыть собственную сущность. Вот такие мы. Мода и я.

2000

О СЕБЕ

ДОСУЖИМИ ПУТЯМИ МЫШЛЕНИЯ © Перевод Е. Белорусец

Когда я начинаю писать, в первую очередь мне нужна полная неопределенность. Будучи человеком старомодным, я испытываю в ней необходимость, как в своеобразном стартовом капитале, чтобы в конце концов выяснить, куда меня заведет письмо как таковое. Впрочем, не только оно одно. В какой-то момент написанное ловит меня за руку (но в руки не дается, как это ни подло!) и выталкивает наружу. Я теряю устойчивость, но остановиться уже не могу, нужно продолжать, добиться каких-то результатов. Пускай мой доморощенный генератор (хоть для этого пригодится!) питает энергией что-то вроде карманного фонарика, который можно носить с собой и всегда иметь под рукой. Фонарик этот имеет свойство время от времени превращаться в словесный огнемет. Да, вот что в нем меня бы устроило. Стоить, конечно, будет недешево, но подойдет наверняка. Тут уж не скажешь: дешево, но мило. Мышление ведь обходится крайне дорого. Вместо дешевого, чего я не могу себе позволить, я выбираю для себя дорогое, оно мне вообще ничего стоить не будет: а именно философию. Мышление других. И я делаю его, то есть мышление, дешевым, я делаю его даже бесплатным, хотя не дешево его отдаю. Оно было передано мне другими, а сейчас я сама пытаюсь извлечь из него прибыль. Скажем, выставляю на торги красивые, аккуратно нарезанные, опрятно разложенные литературные премии или целые их груды, свежеиспеченные труды, сначала растянутые на руках, как пряжа, а потом смотанные в клубки надежды, а также погребенные желания, ведь мыслить — значит хоронить желания и говорить нечто прекрасное их безжизненному телу, потому что оно больше ничего не понимает. Говорят это ему лишь тогда, когда с ним покончено окончательно. Мертвый язык, который больше не сможет стать живым. Для того мы и убили его, мы, пишущие.