Смятение праведных - [8]

Сопровождали шаха своего.

В сраженьях каждая его стрела

Смертельной для противников была.

Аллах возвел его на шахский трон,

Что был его отцами утвержден.

Когда в свою столицу он вступил,

Он двери справедливости открыл.

Он истребил насилие и гнет,

Украсил город от своих щедрот.

При нем исчезли ересь и разврат,

И стал опорой правды шариат.

Дабы столицу осмотреть кругом,

Султан однажды выехал верхом.

И некая старуха подошла

И крепко за полу его взяла.

«Эй, шах! — кричала, плакала она.—

Передо мною на тебе вина!

Ты справедлив. Так пусть же призовут

Тебя ответчиком на правый суд!»

А царь: «Не дрогну, жизнь тебе отдав,

Когда твой иск но шариату прав!»

И вот на суд к исламскому кази

Пришли — старуха и султан Гази.

Был весь народ смятеньем обуян,

Когда, как подсудимый, сел султан.

Они сидели, словно Заль и Сам,[14]

Открытые земле и небесам.

Старуха начала: «Когда в боях

Сначала отступал великий шах,

В отряд, что двинулся против него,

Неволей взяли сына моего.

Он кипарисом был в саду моем,

Единственным на ниве колоском.

Но царь убил кормильца моего…

Мечом он в битве зарубил его!»

Судья ей: «Для признания вины

Мне два живых свидетеля нужны».

Старуха молвила: «Я приведу

Двух очевидцев правому суду».

А царь: «Вину свою я признаю.

Все так. Я зарубил его в бою».

Судья сказал: «Иль кровью заплати

За кровь, или потерю возмести!»

Султан ответил: «Я, без дальних слов,

По шариату жизнь отдать готов!»

Мешок динаров золотых открыл

И меч старухе плачущей вручил;

Сказал: «Казною жизнь не возместить,

И ты вольна мне голову рубить.

В бою убил я сына твоего,

Но жизнь тебе отдам за жизнь его!»

Потупила старуха скорбный взгляд,

Увидев тот прославленный булат.

В смятении, она к ногам царя

Упала, так сквозь слезы говоря:

«Мой сын против тебя пошел на бой,

Я за тебя пожертвую собой!

Меня теперь ты с миром отпусти,

Коль я виновна, мне вину прости!»

Так у всего народа на глазах

Явил святую справедливость шах.

Старуха-мать от мести отреклась,

От денег — ради чести — отреклась.

Но сам султан ей сына заменил,

Безмерно он ее обогатил.

Своим вниманьем, как небесный Заль,

Утешил, сколько мог, ее печаль.

* * *

Забудь обиды жгучие свои

Пред блеском солнца правды, Навои!

Эй, кравчий, дай мне верности фиал,

Чтоб верности цветник не отцветал!

Вина мне! Выпью радостно его

За справедливость шаха моего!

ГЛАВА XXVIII ЧЕТВЕРТАЯ БЕСЕДА

О лицемерных шейхах

Эй ты, обманщик, дармоед в хырке,

Чей крик с утра мне слышен вдалеке!

Эй, лицемер, на рубище своем

Заплаты нашивающий кругом!

Не деньги ли под множеством заплат

Ты прячешь, как в народе говорят?

По тем заплатам нитка лжи прошла,

Твоя игла — из уса духа зла.

Заплаты он кладет на небосвод,

С планетами игру свою ведет.

Зарозовеет утренний туман,

Но это утро — призрак и обман.

Пускай у шейха велика чалма,

Но под чалмой — ни света, ни ума.

Взгляни на посох шейха и скажи:

— Сей посох — столп опорный дома лжи!

А четки подобрал он из кусков

С порога у ваятеля божков.

Сосуд греха — их камень головной,

А нить — зуннара шнур волосяной.

Подошвы деревянные его

Стучат, к соблазну города всего.

Но он восходит на минбар святой,

Тряся своей козлиной бородой.

Пусть он козел, не страшен он ворам.

Хоть и козел он — а ворует сам.

Козел почтенный, если мудр и стар,

Становится водителем отар.

Не так ли шейх хвастливый, как козел,

Доверчивых ведет долиной зол?

Взгляни, как зорко, сам идя вперед,

Козел стада на пастбища ведет…

А шейх, тряся козлиной бородой,

Ведет людей к геенне огневой!

Заблудших он ведет, на свет маня;

Но это отблеск адского огня.

Прибежище, где царствует разврат,

Зовется: «Храм», «Молельня», «Харабат».

Там шейх циновку стелет. Смысл ее,

По начертанью слова — «бу-риё».[15]

В мечети их столбы, изгиб стены —

Отвращены от южной стороны.

Из храма гебров — створы их дверей,

Михраб их — дуги женственных бровей.

Шейх этим грешным молится бровям,

Ему шайтан подсказывает сам.

И, полн доверья, слушает народ

Невежественный — все, что он поет.

А шейх сгибает спину, словно «Нун»,

Сидит в углу, как набожный Зуннун.

Средь истинных суфиев — первый он.

Его решения для них закон.

И он своей пустою болтовней

Увлечь людей умеет за собой.

Одним внушает: — В угол сядь, молись! —

Другим внушает: — В горы удались!

Он шлет на мученичество одних

И тешит небылицами других.

Умеющий обманывать народ,

Он выдумку за правду выдает.

Себя обманывает… Для него

Нет друга, кроме Хызра самого.

Он в тряпке банг упрятал; и она

От цвета банга стала зелена.

Не потому ль кричат: «Вот Хызр идет!» —

Что зеленью тряпье его цветет?

Такой он — этот шейх! Его душа

Всецело в обаянье гашиша.

В ночи, дурманом банга обуян,

Он видит под собой звезду Кейван.

И кажется ему, что он достиг

Вершин познанья — и, как бог, велик.

Услышать най бродяги — все равно

Что выпить вечной истины вино.

И чем приятней песня, чем звучней,

Тем громче сам он подпевает ей.

Он топает не в лад, ревет, как слон,

Не понимая — как ничтожен он.

И, по примеру шейха своего,

Суфии кружатся вокруг него.

Несутся вихри ликов неземных

В расстроенном воображенье их.

И все они, как их беспутный пир.

И пляска, что ни день, у них, и пир.

В самозабвенье кружатся они;

Ты их с ночною мошкарой сравни —

В самозабвении, в глухой ночи

Кружащейся вокруг твоей свечи.

Круженье, вопли тех «мужей святых»,