Смута - [198]

– Твое отечество перед Иваном известно. Можно ему быть тебя меньше, но не такой сегодня день, чтобы родством считаться. И быть тебе, князь Трубецкой, меньше, потому что мне Иван Никитич по родству дядя. Быть, однако, вам без мест. Я уж указал про то! Всем быть без мест.

И началось оно, началось царское венчание. И служил в тот день князь Пожарский службы громадные! Святозарые службы!

2

Среди посланных на Казенный двор за царским саном был и князь Дмитрий Михайлович.

Благовещенский протопоп нес на золотом блюде, держа на голове, Животворящий Крест, бармы и шапку Мономаха, за ним Пожарский – со скипетром и Траханиотов – с яблоком. Впереди шествия боярин Василий Петрович Морозов. В ополчении Василий Петрович у Пожарского был в подручных, однако бумаги подписывал первым, Пожарский только десятым. Кто они – Пожарские?! Дед Дмитрия Михайловича – губной староста, судья по уголовным делам (губной от старого слова «губа», «погибель»). Сам Иоанн Грозный отправил Пожарских в забытье, сослал деда не куда-нибудь – «на Низ», в Нижний, стало быть.

Дмитрий Михайлович, в Христовы свои тридцать три года, выступая с ополчением из Нижнего Отечество спасать, в чинах был очень даже невидных. В ранах – да, в неподкупной честности – да, да – драться с врагами хоть до смерти, да – поднять в Отечестве всех, от края и до края, избавить его наконец от позора, от разврата, очистить дочиста!

Что же до чинов, то в первые годы царствия Годунова Дмитрий Михайлович был последним среди царских стряпчих. Годунов, разогнав по ссылкам Романовых и прочую московскую знать, возвышал новых людей. Пожарский получил дворовый чин стряпчего с платьем. Матушку его, Марью Петровну, царь Борис пожаловал в приезжие боярыни к дочери, к царевне Ксении. Высшая дворцовая служба Пожарского – сидел на свадьбе Самозванца за яствою у сандомирского воеводы, у Юрия Мнишка. Царю Шуйскому было неугодно держать Дмитрия Михайловича при дворе, отправил в города воеводствовать, в малые города.

…Был, был соблазн – самому в цари! Ополчением управляя, всем царством правил. Страна во зле, как в коноплях, а он прошел по тем коноплям и зло не прибавил, коноплю ту черную не посек, не поломал, сама собой пропадала, будто ее и не было никогда. Вот и соблазнился. Как же, добрый человек! От доброго и царство подобреет. Двадцать тысяч безумный грешник на выборах растратил! Сам бы, может, не посмел, да, на бояр глядя, особачился. Кинулись сворой друг перед дружкой, и он тоже сорвался, как пес с цепи…

То все – мелькало в душе, будто рябь по озеру. Взрябило и разгладилось. Господи, о себе ли помнить!

Рокотало небо, наполненное, как чаша, до краев, колокольным гулом и звоном. Уж не только все сорок сороков московских, но всякая на Русской земле колокольня во все колокола сыпала голосистой радостью.

На Кремлевской-то площади под гулами Ивана Великого камни шевелились, свет был с неба такой, будто разверзлось оно, будто соединилось золото земли с золотом Господнего престола. Ужас и восторг распирали грудь, и, кажется, перья росли из пупырышек на коже, чтоб уж встрепенуться вдруг от невыразимой, от смертельной почти радости и взлететь.

Никому государь не доверил хранить царские регалии, принесенные и поставленные в Успенском соборе на налой, – одному только воину своему, Пожарскому.

И стоял Пожарский уж такой суровый, такой яростный, как зверь Господень единорог. Упаси боже подступить, разве что повелением государя.

В соборе пока еще было пусто, Царские врата затворены, и перед внутренним оком неведомо почему шло самое худое из минувшего.

Вспомнилось, как подослали к нему казака Сеньку в Ярославль, бесстыжий казак Заруцкий подослал.

Сеньке, видно, только покажи – кого зарезать. Ни Бога не страшно, ни народа не жалко, ни себя самого. Минуту выбрать для всех счастливую – уж такова она, подлость! – пушки в дорогу отправляли, под Москву, а стало быть, начиналось грозное дело… Для Заруцких конец Смуты хуже смерти, вот и хотели подрезать крылья птице феникс, пока не вылетела из гнезда, в гнезде и подрезать. Вспомнил – вздрогнул. Вдруг казак Роман, телохранитель, взял да и повалился, и тотчас закричали: «Князь, тебя убивают!» Убили бы, если б не Роман, заслонить успел от ножа. Сеньку поймали, поймали его подручных. И всех он их простил, не пролил крови, и не потому ли вот стоит в Успенском соборе Пресвятой Богородицы и царские регалии бережет! И уж не как в Ярославле – все видит, даже затылком.

По кликам, по звонам Пожарский понял: царь вышел из Золотой палаты и, радуя народ красою юности своей, движется с боярами к собору.

Чтобы быть в полной, в ясной чистоте, поспешил князь Дмитрий Михайлович прожить в себе, чтоб развеялись в прах, все дни борьбы и противостояния.

Не чаял в себе хитрости государственной, но назвался груздем – полезай в кузов. А тут надо было и груздем быть, и в кузов не попасть. Грибники по Руси шастали сворой. Куда ни поворотись – грабеж, грабит всяк, кто не ленится. Полк украинских казаков за поживою дошел до Бежецка, у Антоньева монастыря стоял. Человек Вора Васька Толстой с донскими казаками грабил Пошехонье, взял Углич. Новгород присягнул шведскому королевичу герцогу Карлу Филиппу. Шведы, ожидая послов с челобитьем к герцогу, заняли Тихвин. В Смоленске поляки, в Москве поляки, под Москвой в стане Трубецкого и Заруцкого новое бесстыдство, названное