Смотритель - [29]

Мистер Хардинг некоторое время сидел молча. Епископ иногда сжимал его ладонь и заглядывал другу в лицо, надеясь различить проблеск душевного успокоения, но тщетно: бедный смотритель продолжал наигрывать печальнейшие мелодии на невидимом струнном инструменте. Он обдумывал заключение сэра Абрахама, мучительно ища в нём долгожданного утешения, и не обретал ничего. Наконец он спросил:

— Вы видели заключение, архидьякон?

Архидьякон ответил, что нет, вернее, видел, но не само заключение, а то, что назвали копией, и не знает, всё это или только часть; не может он и утверждать, что видел ipsissima verba[6] великого человека, однако в документе содержался именно тот вывод, который он сейчас изложил и который (повторил архидьякон) представляется ему в высшей степени удовлетворительным.

— Я хотел бы прочесть заключение, — сказал смотритель, — то есть копию, про которую вы говорите.

— Полагаю, это возможно, если вы и впрямь очень хотите, однако я сам не вижу в этом смысла. Разумеется, чрезвычайно важно, чтобы содержание документа не сделалось известным, посему нежелательно умножать копии.

— Почему оно не должно сделаться известным? — удивился смотритель.

— Ну и вопрос! — воскликнул архидьякон, изумлённо вскидывая руки. — Однако это очень на вас похоже — в подобных делах вы сущий младенец. Разве вы не понимаете? Если мы покажем им, что против вас судиться бессмысленно, но есть возможность судиться с другим лицом либо лицами, то сами вложим в их руки оружие и научим, как перерезать нам горло!

Смотритель вновь умолк. Епископ продолжал искательно на него поглядывать.

— От нас теперь требуется одно, — продолжал архидьякон, — сидеть тихо и держать рот на замке, а они пусть разыгрывают свою игру, как желают.

— То есть мы не можем сказать, что проконсультировались с генеральным атторнеем, и тот нам ответил, что завещание исполняется честно и в полной мере, — сказал смотритель.

— Силы небесные! — воскликнул архидьякон. — Как странно, что вы по-прежнему не понимаете: нам вообще ничего делать не надо. Зачем нам что-либо говорить о завещании? Мы в своём праве, которое им у нас не отнять; безусловно, на сегодня этого более чем довольно.

Мистер Хардинг встал и в задумчивости заходил по библиотеке. Епископ с болью следил за ним глазами, а доктор Грантли продолжал настаивать, что с точки зрения всякого разумного человека дальнейшие опасения излишни.

— А «Юпитер»? — спросил мистер Хардинг, резко останавливаясь.

— Что «Юпитер»? Собака лает, ветер носит. Придётся вам потерпеть. Собственно, это ваш прямой долг. Никто не обещал нам одних роз. — Тут лицо архидьякона преисполнилось нравственного благородства. — К тому же дело совершенно пустяковое, не интересное для широкой публики, так что «Юпитер» его больше не упомянет, если мы сами не подольём масла в огонь.

И архидьякон всем своим видом показал, что уж он-то в подобных материях смыслит больше других.

Смотритель вновь заходил по комнате. Злые слова газетной статьи, острыми шипами жалящие душу, были по-прежнему свежи в его памяти. Он прочёл их не один раз и, что ещё хуже, воображал, будто другие тоже помнят их наизусть. Значит ли это, он останется в глазах людей бесчестным пастырем, которого изобразила газета? Что на него будут указывать как на грабителя бедных и не позволят ему оправдаться, очистить замаранное имя, быть честным перед миром, как прежде? Должен ли он всё это терпеть, чтобы сберечь ставший уже ненавистным доход и прослыть алчным священником из тех, чьё корыстолюбие навлекает на церковь хулу? И зачем? Зачем он должен это терпеть и сойти в могилу оболганным, ибо жить под грузом такого позора не в его силах? Расхаживая взад и вперёд по комнате, смотритель решил, что, если ему позволят, охотно расстанется с должностью, покинет уютный дом, простится с богадельней и будет жить бедно, счастливо и с незапятнанной репутацией на то немногое, что у него останется.

Он обычно стеснялся говорить о себе даже в присутствии тех, кого больше всего любил, и кто лучше всех его знал. Однако сейчас слова вырвались сами; потоком сбивчивого красноречия смотритель объявил, что не может и не станет больше выносить эти терзания.

— Если можно доказать, что я имею честное и справедливое право на этот доход, как я, Бог свидетель, всегда считал, если этот доход, или вознаграждение и впрямь мне причитается, я не менее других желаю его сохранить. На мне забота о благополучии дочери. Я не в тех летах, когда легко отказаться от привычного, и я не меньше других стремлюсь доказать миру свою правоту и сохранить место. Однако я не могу сделать это такой ценой. Я не в силах терпеть то, что терплю сейчас. Скажете ли вы мне так поступить? — И он почти в слезах взмолился к епископу, который, встав с кресла, опирался теперь на руку друга; они стояли по дальнюю сторону стола, лицом к архидьякону. — Скажете ли вы мне сидеть спокойно и равнодушно, когда обо мне во всеуслышание говорят подобные вещи?

Епископ жалел его и сочувствовал ему, но не мог дать совета. Он сказал только:

— Нет, нет, от вас не попросят ничего, что вам огорчительно. Как велит сердце, так вы и поступите, как сочтёте правильным. Теофил, не надо, прошу, не убеждай смотрителя делать то, что его огорчает.