Смотритель - [16]

Архидьякон, при всех своих достоинствах, не отличался деликатностью и, войдя в смотрительскую гостиную, сразу после утренних приветствий начал обличать «гнусного Джона Болда» в присутствии мисс Хардинг, хотя справедливо подозревал, что имя его врага ей небезразлично.

— Нелли, дорогая, принеси мои очки из дальней комнаты, — сказал смотритель, оберегая чувства дочери.

Элинор принесла очки — в её отсутствие отец пытался окольными фразами объяснить своему чересчур практичному тестю, что лучше не говорить при ней о Болде, — и ушла к себе. Никто не рассказал ей про Болда и богадельню, но она женским чутьём чувствовала: что-то неладно.

— Скоро нам придётся что-нибудь предпринять, — начал архидьякон, вытирая лоб большим пёстрым платком, ибо он, спеша успеть по всем делам, шёл быстро, а день выдался жаркий. — Вы, конечно, слышали про петицию?

Мистер Хардинг нехотя признал, что слышал.

— Итак, — продолжал архидьякон, не дождавшись, что мистер Хардинг выразит своё мнение, — вы понимаете, что мы должны что-нибудь предпринять. Мы не можем сидеть и смотреть, как эти люди выбивают почву у нас из-под ног.

Архидьякон, как человек практичный, позволял себе в тесном дружеском кругу прибегать к разговорным выражениям, хотя, как никто, умел воспарить в лабиринт возвышенной фразеологии, когда речь шла о церкви, а слушателями были младшие собратья.

Смотритель по-прежнему безмолвно смотрел ему в лицо, еле заметно водя воображаемым смычком и зажимая воображаемые струны пальцами другой руки. Это было его всегдашним утешением в неприятных разговорах. Если беседа огорчала его сильно, движения были короткие и медленные, а верхняя рука внешне не участвовала в игре, однако струны, которые она зажимала, могли прятаться в кармане у музыканта, а инструмент — под стулом; но когда его сердце, его чуткое сердце, проникнув в самую глубину того, что было ему так мучительно, находило выход, — он начинал играть более быструю мелодию, перебирая струны от горла, вниз по жилетке, и снова вверх, до самого уха, рождая экстатическую музыку, слышную лишь ему и святой Цецилии, — и не без результата.

— Я совершенно согласен с Коксом и Камминсом, — продолжал архидьякон. — Они пишут, что нам нужно заручиться помощью сэра Абрахама Инцидента. Я без малейшего страха передам дело ему.

Смотритель играл самую печальную и самую медленную из своих мелодий — похоронный плач на одной струне.

— Думаю, сэр Абрахам быстро поставит мастера Болда на место. Я уже слышу, как сэр Абрахам подвергает его перекрёстному допросу в Суде общих тяжб.

Смотритель представил, как обсуждают его доход, его скромную жизнь, повседневные привычки и необременительный труд, и единственная струна издала протяжный стон.

— Как я понимаю, они направили петицию моему отцу.

Смотритель не знал точного ответа; он предположил, что петицию должны отправить сегодня.

— Чего я не понимаю, так это как вы такое допустили, при том, что у вас есть Банс. Уж казалось бы, с его помощью вы могли бы держать их в руках. Не понимаю, как вы им позволили.

— Позволил что? — спросил смотритель.

— Слушать этого Болда и другого кляузника, Финни. И написать петицию. Почему вы не велели Бансу уничтожить её?

— Едва ли это было бы разумно, — ответил смотритель.

— Разумно — да, очень разумно было бы, если бы они разобрались между собой. А теперь я должен идти во дворец и отвечать на их петицию. Обещаю вам, ответ будет очень коротким.

— Но почему им нельзя было подать петицию, архидьякон?

— Почему нельзя?! — воскликнул архидьякон так громогласно, словно пансионеры могли услышать его сквозь стены. — Почему нельзя?! Я им объясню, почему нельзя. Кстати, смотритель, я бы хотел сказать несколько слов им всем.

Смотритель растерялся так, что на миг перестал играть. Он категорически не желал уступать зятю свои полномочия, решительно не намеревался вмешиваться в какие-либо действия пансионеров по спорному вопросу, ни в коем случае не хотел обвинять их или защищать себя. И он знал, что именно это всё архидьякон сделает от его имени, причём далеко не кротко, однако не находил способа отказаться.

— Я предпочёл бы обойтись без лишнего шума, — сказал он виновато.

— Без лишнего шума! — повторил архидьякон всё тем же трубным гласом. — Вы хотите, чтобы вас растоптали без лишнего шума?

— Если меня растопчут, то да, безусловно.

— Чепуха, смотритель. Я вам говорю: надо что-то делать. Необходимо принимать активные меры.

Давайте я позвоню, и пусть им скажут, что я хочу поговорить с ними на плацу.

Мистер Хардинг не умел противиться, и ненавистный приказ был отдан. «Плацом» в богадельне шутливо называли площадку, выходящую одной стороной к реке. С трёх других сторон её окружали садовая стена, торец смотрительского дома и собственно здание богадельни. «Плац» был замощён по периметру плитами, а в середине — булыжником; в самом центре располагалась решётка, к которой от углов шли каменные канавки. Вдоль торца дома под навесом от дождя располагались четыре водопроводных крана; здесь старики брали воду и здесь же обычно умывались по утрам. Место было тихое, покойное, затенённое деревьями смотрительского сада. Со стороны, выходящей к реке, стояли каменные скамьи, на которых старики частенько сидели, глядя на шныряющих в реке рыбёшек. На другом берегу расстилался сочный зелёный луг; он уходил вверх по склону до самого настоятельского дома, так же скрытого от глаз, как и настоятельский сад. Другими словами, не было места укромнее, чем плац богадельни; и здесь-то архидьякон собирался сказать пансионерам, что думает об их негодном поступке.