Смертеплаватели - [116]
Конечно, девять десятых работ были посвящены самому факту восстания усопших. Бесчисленные вариации на тему Страшного Суда, кладбищенского видения Иезекииля; более или менее удачные композиции с костями, обрастающими кожей, или с белотелыми Аполлонами и Афродитами, взмывающими, держась за руки, из развороченных могил… Но не это впечатлило нас с Виолой после долгого блуждания по залам громадного кольца, и, уж наверное, не холсты абстракций и не движущиеся скульптуры, увешанные колокольчиками и лампочками.
Небольшой зал с квадратным сидением посередине, без всякой меняющейся планировки, без световых или иных эффектов, был отдан под картины некоего Алонсо Санчеса, 1998–2064 гг. Испанский художник, работая в доброй старой манере, без видимых мазков, заполнил восемь больших полотен целой толпой фигур. Сотни его «героев», выписанных с фотографической дотошностью, занимались обычными людскими делами. Но… все они были человеческими зародышами!
Это и ужасало, и захватывало. Трёхнедельный эмбрион, приложив глазной пузырь к подзорной трубе на штативе, из-за края шторы наблюдал через улицу, как в гостиничном номере предаются любви на красном диване два зародыша, у которых уже можно было различить признаки пола. Внизу, у подъезда отеля, швейцар в ливрее с галунами, лихо стоя на хвостовом конце, зачатком руки подсаживал в такси нечто, еще похожее на гроздь пузырьков, но в шляпке с перьями. Толпа едва разделившихся яйцеклеток штурмовала автобус на остановке; рядом плод злющего вида высился на круглом постаменте, его венчала полицейская фуражка, а в пухлой ручонке зажат был полосатый жезл.
Я внутренне холодел, заглядывая в этот извращённый, но предельно реальный мир, полный крючковатых лобастых циклопов. На одной картине зародыши толпились в мрачно-роскошном зале биржи, киша вокруг электронного табло с котировками; пара мраморных эмбрионов-атлантов держала на затылках пышный свод. На другом полотне сверкала красками ярмарка с балаганами и каруселями; в центре её, на помосте, гордо раздувая жаберные щели, хозяин паноптикума показывал публике сиамских близнецов. Наконец, на самом кошмарном холсте сошлись в бою две армии нерождённых, вовсю коля штыками, стреляя в упор; позади лежали за пулемётами суровые головастики, стрелки заградотрядов…
Мы довольно долго пробыли там. По счастью, никто из малочисленных посетителей не забрёл в этот зальчик и не помешал нам; я был уверен, что здесь с охами и ахами надолго застрянет любой.
Наконец, заявив, что она хочет кофе, Виола поднялась с сидения. Не зная, скоро ли вновь удастся попасть в эту галерею, я буквально впился глазами в самую маленькую из картин: простреленный звёздами сине-чёрный бархат, нежное сияние облачного земного купола и — в качестве орбитальной станции — полупрозрачный околоплодный пузырь с парой космонавтов, похожих на запятые…
— Ты знаешь, это очень точная метафора, — сказала она в баре, отхлебнув из своей чашки. Я видел, что живопись Санчеса задела Виолу по-настоящему: против своего обычая, моя наставница машинально влила в кофе сливки. — Очень точная… По сути, как полноценное духовно-волевое существо, человек всегда рождался вторично. И то, если прилагал усилия. А иначе — до конца своих дней оставался вот таким… с хвостом и жабрами.
— Был такой занятный философ и мистик, — правда, путаник великий, — Георгий Гурджиев. Так вот, он предлагал человеку проснуться, называл обычных людей спящими; но родиться, как личность, — это, по-моему, точнее.
— Да, — кивнула она. — А знаешь, иногда мне кажется, что и я родилась совсем недавно…
На меня словно из печи дохнуло — как всегда, когда Виола напоминала о своем возрасте. Никакими силами я до сих пор не мог себе внушить, что тридцатилетняя упругая красавица, жизнерадостная, смешливая, не умеющая долго сидеть на одном месте, — моя недостижимая Звезда, которая сейчас так скромненько макает овсяное печенье в кофе, прожила на свете 1205 лет!! Ну да, она всего на век с небольшим моложе меня. При нашей системе регулярных обновлений организма я вполне мог бы дожить… познакомиться…
— Вы тут все как будто недавно родились, — сказал я нарочито бодрым тоном, чтобы одолеть непрошенный трепет. — Вот именно в том, высшем смысле. Не из чрева, но из себя самих. И я, кстати, до сих пор не могу понять, отчего это произошло.
Она уставилась на меня, точно видела впервые.
— Меня, знаешь, здорово удивили книги, изданные после… после моей смерти. Ну, те, что вы наставили в мою библиотеку.
— Правда? И чем же?
— Прежде всего, тем, что их ещё долго писали и издавали. И в двадцать третьем веке, и в двадцать пятом… Понимаешь? Не йе[89] в Цзинване, не кристаллы какие-нибудь, а бумажные книги, с обложками, со страницами… Хорошую прозу не заменишь виталом или сублиматором. Тем более, поэзию. Надо слиться с автором, увидеть всё его глазами…
— «О, моя ненависть!» — внезапно процитировала Виола, испытующе глянув на меня. — «Нежная, синяя ненависть! Ненависть по имени Клементина…»
