Смертеплаватели - [109]

Там, в миллионах километров, на маленькой тёплой планете, Аиса скакала во весь опор на рыжем коньке по заиндевелым травам около Днепра и звала соперницу. Ту, к которой испытывала ревность, ненависть и страх с оттенком преклонения… «Приди! Отбрось всё своё волшебство, если ты честна, и говори со мной, как равная с равной! Как боец с бойцом в степи! Приди, чтобы добиться ясности, — раз и навсегда!..»

Никто не видел внепространственного броска Виолы… Гуляючи, вышла она из уже почти оголённой кленовой рощи. Оранжево-красным листом была устелена сизая трава, солнце садилось в пелене туч.

— Вот я, — сказала Виола. — Ты хотела меня видеть?…

Промчавшись мимо и задним числом осознав, кто перед ней, сарматка рванула уздечку так, что конь со сдавленным визгом встал на дыбы. Повернула обратно. Подскакала. Спрыгнула.

Они стояли друг против друга, обе стройные, черноволосые, в облегающих брюках; на Аисе всегдашняя волчья безрукавка, на Виоле замшевая курточка. Только ростом девушка-воин была сопернице чуть выше плеча, да и сложением по-девчоночьи щупловата, особенно рядом с плечистой, высокогрудой лётчицей… Глазами и лицом сарматка уподобилась дикой степной кошке; в рукоять меча вцепилась так, словно то была змея, подлежавшая удушению. Но, чуть прищурясь от ранненоябрьского солнца, лёгкой улыбкой отвечала Виола; руки её были беспечно заведены за спину.

— Ты помнишь меня, старшая, — облизнув губы и часто дыша, хрипло сказала Аиса. — Встретились у него…

Да, они увиделись втроём — вскоре после того, как Аиса, наконец, переломила себя и вошла под кров дома на фундаменте, «жилища земляных червей»… Алексей рассказывал о ней Виоле, словно о подрастающей дочери, которая, конечно, делает ещё много милых и забавных глупостей, но в целом умнеет: уже не норовит напиться из водослива, полюбила ванны с травяным шампунем (пахнет степью, говорит она); только вот стульями упорно не пользуется и сидит на ковре, поджав ноги; там же и ест…

Она тогда кипела, слушая, сверкала углями исподлобья и готова была схватиться за столовый нож; однако новое знание о жизни сделало Аису сдержанной. Следовало или принять этих людей такими, как есть, или вновь резко порвать все связи и уйти к своим, в возрождающееся кочевье. Но уйти — значило, оставить Алексея, который теперь стал важнее кочевья, важнее законов сайрима… Итак, надлежало терпеть. Тем более, что в глубине своей чистой души Аиса чувствовала: её любят, и умилённое «родительское» хвастовство любимого вполне искренне…

Вовсе не будучи глупой, она видела, что и Алексей, и эта женщина, внушавшая немногим меньший трепет, чем сама Великая Матерь, стараются не обидеть «младшую», даже потакают её привычкам. Вот, — вместо того, чтобы сесть за стол в гостиной, как они, наверное, привыкли, устраиваются на зелёном ковре, поджимают ноги, ставят перед собой чашки и тарелки… Забавно! Гостья отлично умеет сидеть по-степному, на собственных пятках, зато хозяин ёрзает, никак не устроится удобно. Аиса тогда не сдержала смех; но её не спросили, почему смеётся, а просто рассмеялись сами…

— Слушай, — сказала сарматка, и ветер прилепил к её губам сухой кленовый лист, словно хотел предостеречь от слишком яростных слов. — Пришла, так слушай. Разговор для четырёх ушей. Знаю, можешь всё, можешь сжечь меня молнией… Всё равно скажу, что хочу! — Глядя в карие спокойные глаза Виолы, она вдруг умолкла. Морозом дохнуло. Всё же, не было и пятнадцати лет грозной воительнице, а перед ней стояла не то женщина-дайв, не то богиня… Но, собравшись с духом, крикнула Аиса:

— Отдай его мне! К тебе любой прибежит. Воскреси себе вождя, царя персов, самого сильного — или того, кто сладко поёт… только его отдай! Вот я перед тобой. Хочешь, назначь выкуп… рабыней тебе стану… моего мужчину — не бери!..

— Но… я никого не беру, милая. И не зову… — Протянув руку, Виола все же отдёргивает её, не коснувшись плеча Аисы. — И я не с ним, хоть он и близок мне. Как друг, как младший брат…

— Ты лжёшь! — бешено перебивает Аиса. — Два языка у тебя во рту! Я — ничто, пыль перед тобой; но я женщина, и я вижу…

В тот вечер, сидя на зелёном ковре, гостья говорила, да так складно, — заслушаешься! Но Алексей не только слушал. Меньше за словами следил он, больше — за полными, красными губами Виолы, за тем, как проблёскивает между ними влажная белизна зубов. Иногда сбегал взгляд роса на сильную, гладкую шею гостьи, на ямку между её худощавыми ключицами, а то и на грудь, — сняв куртку, Виола осталась в майке… Жадно следила за мужским взглядом Аиса, — но молчала, полнясь тайного и страшного жара. Испытание делалось нестерпимым. И Виола, учуяв неладное, вдруг обернулась к сарматке и стала рассказывать нарочно для неё.

Кочевье воинственных степных племен теперь огромно, как никогда раньше. Умерших родичей и родителей своих вспомнили сайрима, рождённые Аисой, — ведь сейчас вспомнить значит воскресить; а те, ожив, дедов вспомнили, а деды прадедов, и побежали цепи воскрешений по времени вглубь, по земле вширь! И по-другому возрождались народы. У мужа её, Лексе, тоже кочевая степь в крови; и он своих мать с отцом вспомнил, из Тихой Страны вернул; и от него пошли дорожки воскрешений, одна — прямо к кострам и кибиткам…