Смертельный вкус Парижа - [81]

– Какое?

– Помнишь, я как-то спросил тебя, что ты делала в туалетной комнате ресторана? Ты еще удивилась, почему я спрашиваю.

– Да, помню, вопрос и впрямь показался мне очень странным.

– Ты сказала, что обновила помаду. Так вот, гостья Люпона, судя по бокалу, пользовалась яркой помадой, но на окурках следов помады не было. Когда я это наконец сообразил, я спросил Валюбера, как выглядел окурок, найденный им под мостом. Он тоже был без помады.

Дерюжин хлопнул ладонью по собственному кулаку:

– Говорил я тебе, что Агнешка курит через мундштук!

Елена повернулась к нему, живо спросила:

– Агнешка? Кто такая Агнешка?

Как может щемить сердце от женского профиля? Лучше не смотреть.

Дмитрий смутился:

– Не важно, была у меня такая приятельница в Варшаве когда-то.

Я спас завсегдатая злачных варшавских притонов:

– Польский шик, видимо. А твои сигареты оставили бы алый ободок и в ателье, и под мостом.

– Как хорошо, когда логика и вещественные доказательства подтверждают супружеское доверие! – фыркнула Елена.

Странная штука: она собственным телом защищала меня от убийцы, а похоронить горечь и обиду не могла. Ничто на свете не может подтвердить доверие, даже готовность погибнуть друг за друга. Доверие либо есть, либо его нет. У нас оно исчезло.

– Елена, еще раз: я не себе пытался доказать, что это была другая женщина, а полиции. Я был в этом уверен. Я искал убийцу и надеялся найти в ателье что-то, что укажет на него или на нее, и нашел. Поэтому я ничего там не тронул. И оказался прав: отпечатки пальцев на бокале принадлежат Марго.

– Нет большей ненависти, чем ненависть брошенной женщины, – грустно кивнул рюмке Дерюжин, видимо, припомнив нечто невеселое из собственной биографии.

Маруся тянула душу жалобами:

– «Знать, увидел вас я не в добрый час…»

Некоторые песни от постоянного исполнения стираются, а русские, наоборот, с каждым повторением начинают вызывать рефлексивное волнение. Кто-то подпевал цыганке, кто-то мрачно пил, кто-то из эмигрантской публики кричал и рыдал, добросовестно изображая надрывное русское веселье. Елена слушала пение Маруси, как слушают такие песни все русские женщины – с грустью, подперев щеку ладонью.

– Косвенных указаний на ее вину было много. Например, меня удивило, как долго мадемуазель Креспен не интересовалась, выжил ли ее любовник. Клэр сообщила ей о ранении еще до половины двенадцатого, а Марго позвонила в больницу только спустя час и десять минут – в сорок минут первого.

– Если бы мужчина меня бросил, я бы вообще не волновалась о его самочувствии.

– Но Марго-то упорно делала вид, что между ними все было в ажуре! И она все же позвонила, только куда позднее, чем можно было бы ожидать от волнующейся любовницы.

– В Рамбуйе гнала, – мрачно пояснил Дерюжин.

– К сожалению, ее телефонный разговор с Клэр доказывал, что вскоре после убийства она была дома. Иначе следователь сразу заподозрил бы ее, а не постороннюю замужнюю женщину. Зато ты добиралась от ресторана до больницы почти двадцать минут – намного дольше, чем требовалось, чтобы пробежать восемьсот пятьдесят метров. Вот Валюбер и сосредоточился на тебе.

– Но я же объяснила, что запуталась! Только у моста Сен-Мишель, когда упала, поняла, что пробежала Малый мост.

– Тебе не верили. А я не знал, что у тебя был свидетель. Это ведь той ночью ты наткнулась на сумасшедшую, распевающую хабанеру, правда?

Она кивнула. Дерюжин хлопнул ладонью по столешнице, будто сам догадался.

– Я заставил Валюбера разыскать эту певицу. Она запомнила тебя благодаря твоей щедрости и подтвердила, что двадцать седьмого мая, в ночь с пятницы на субботу, какая-то блондинка, вся в черном и без шляпки, вбежала на мост Сен-Мишель с правого берега, упала, потом встала, огляделась, бросила ей бумажку в десять франков и умчалась обратно на правый берег. Исчез этот временной провал, который позволил бы тебе вернуться под мост Турнель и застрелить там Люпона. Путь от ресторана до моста Сен-Мишель и оттуда к госпиталю как раз занимает двадцать минут.

Дерюжин снова разлил водку, и мы выпили за торжество истины. Я доел последний пельмень.

– Из-за того, что у Марго имелось незыблемое алиби, я сосредоточился на страстном оппоненте Пер-Лашеза Марселе Додиньи, авторе угрожающей записки.

Елена резко оправила шаль:

– А встречаться почему-то помчался во «Фландрен» с ней.

Я уже раз пять разжевывал ей свои мотивы и соображения, и ни одно из моих объяснений ее не убедило. Она настаивала, что я встретился с любовницей Люпона еще и из чисто мужского любопытства. Марго однажды ехидно бросила, что мы с Еленой два сапога пара. Она была права: я ревновал жену к другу, который спас наши жизни, а жена умудрялась ревновать меня к женщине, пытавшейся убить нас обоих. Но логика не помогала. Мы оба оказались замурованными в зачумленном кругу обид, недоверия и сомнений. Мне снова пришлось оправдываться:

– Я намекнул газетчику, что на смертном одре Люпон поведал мне имя своего убийцы. Я надеялся, что преступник клюнет на это. И клюнула все та же Марго. Она позвонила и предложила встретиться. Объяснила, что ей важно знать, кто застрелил ее друга. Я не мог отказаться от шанса выведать что-нибудь существенное. Эта встреча действительно оказалась не полностью бесполезной. Марго поспешила заявить, что я лгу, утверждая, что Люпон назвал ее имя, хотя я ничего подобного не говорил. А потом, когда заметила, что я интересуюсь Додиньи, тут же заключила, что раненый вообще не называл никакого имени.