Смерть - [10]

После введения в практику суррогатного материнства и беременности от донорских яйцеклеток спутались понятия о том, кто такие родители и что такое рождение. Такая же неясность, как мы видим, существует и с определением смерти. Если разделаться теперь и с понятием «личность», человечество окончательно окажется в мире абсолютно ему непонятном, хотя и крайне интересном.

Все здесь смутно, нечетко, не выяснено до конца. Ученые спорят. Я прошу врача-реаниматолога, с которым общалась, сказать мне, наконец, хоть что-то определенное.

— Пожалуйста. Смерть есть. И она, в конечном итоге, неизбежна .

Золотой луг

Хоспис как предчувствие

Долгинова Евгения  

 

 

I.

... Показывают комнату, где хранят обезболивающие: железные двери и стены, сложная сигнализация, — страшно, как в банковском сейфе.

— Чтобы получить три ампулы обезболивающего, мы должны приехать за ними с вневедомственной охраной. Охрана берет восемьсот рублей в час, которых, разумеется, в смете нет.

— И как вы?

— Ну, хитрим и справляемся. Как и со всем остальным.

Статус больницы — МУЗ (что за идиотская аббревиатура, всего-то — муниципальное учреждение здравоохранения, — а в голове сразу крутится кощунственная глупость, что-то вроде «жилище муз и красоты».) Но МУЗ — это хорошо, это — уже десять лет — прочное бюджетное финансирование, на котором еще в прошлом году, говорит главврач, «жили припеваючи», а в нынешнем году уже нет, лекарства и оборудование пока есть, но все держится на старых связях, на личном обаянии (которого главврачу Комаровой — даме красивой и энергичной — не занимать), на доброжелательности кредиторов, потому что МУЗ — не просто больница. Это хоспис — единственный в Ярославле; еще в Ярославской области работают 367 коек сестринского ухода, разбросанных по районным и поселковым больничкам.

«Замкадный» хоспис похож на столичный примерно так же, как провинциальная улица Ленина — на сияющую ночную Тверскую. При том что количество койкомест и пациентов на амбулаторном обслуживании — примерно такое же (25-30), разница с первым московским хосписом — оглушительная. В Москве, на улице Доватора — прямо-таки храм милосердия, с торжественным светом из высоких окон и суперсовременным оборудованием, здесь, на Керамической улице, — скромность почти аскетическая. Да, светло и чисто, персонал приветлив, озонатор убивает запахи, нет дефицита лекарств и еды, санитарки получают по 7-8 тысяч (столько же, сколько — номинально — главврач) и работой дорожат, а медсестры готовы рассказывать про каждого больного, — но кричит, выпирает «остаточный принцип». Хоспис расположен за городом, но не в парковой рекреации, как можно было бы ожидать, а почти что в промзоне, называемой Керзаводом (не «кир-», поправляют нас, не кирпичный, но керамический) и на улице, соответственно, Керамической, в тупичке между хрущевок. Это одноэтажное, серого кирпича, здание больше похоже на хозпостройку, — десять лет назад хоспису отдали разрушенное помещение инфекционной больницы, где гнили трубы и оседали стены, пропитанные мочой. Его, конечно, отремонтировали, довели до ума, оборудовали, как могли, но планы капитального строительства, давно задуманного, с началом кризиса приказали долго жить. Золотая мечта главврача — функциональные кровати — тоже отодвигается на неопределенный срок.

... За окном — даром что промзона — почти идиллия: золотой одуванчиковый луг, первый, после затянувшихся заморозков, теплый день, мягкое солнце в чистых окнах. Но чему радоваться, если май — самый смертный месяц, говорит Ирина Ивановна, месяц уходов, — недавно за сутки ушли сразу пятеро человек.

Спрашиваю, знали ли они об этом, готовились к концу? «Одно дело сказать — первая стадия рака, немедленно иди на операцию, и совсем другое — ты скоро умрешь. По закону мы должны говорить всё, но мы к этому подходим очень индивидуально».

 

II.

Ярославский хоспис интересен как некоторое выражение чистоты жанра, как прецедент полностью бюджетной модели паллиативной медицины (паллиативная помощь — система медико-социальных мер, облегчающих страдания или продлевающих жизнь неизлечимого больного). У него нет «общественного софинансирования». В будущем году хосписному движению в России исполнится 20 лет, и в общественном сознании оно прочно ассоциировано с феноменами христианского служения, сестричества, благотворительности, волонтерства и других форм гражданской активности. Милосердие никогда не было государственной прерогативой. К примеру, самый первый, еще советский хоспис, открытый в Лахте в 1990 году при участии одного из идеологов хосписного движения, официально называется «государственно-благотворительным учреждением»; и это скорее норма, нежели исключение. Так начиналось и в Ярославле — выездную хосписную службу еще в 1993 году создала общественная организация «Центр Хоспис», которую курировала энтузиастка Патриция Кокрелл, жительница Эксетера, города-побратима Ярославля; но через несколько лет, когда гранты закончились и финансирования не стало хватать, выездную службу и дневной стационар передали на городской бюджет здравоохранения. «Общественники» создали прецедент и разработали направление — «муниципальщики» подхватили, развили и сумели институционализировать благое начинание. Ярославцам в каком-то смысле повезло: десять лет назад в Ярославле, под очередные выборы, власть сделала этот прогрессивный жест — выделила помещение и штатное расписание. Немного? — но в иных соседних областях ничего подобного до сих пор нет. В одной из них, как рассказывали, руководитель здравоохранения наотрез отказалась даже обсуждать возможность открытия хосписа и назвала задачи обезболивания инкурабельных больных «проблемой родных и близких»; из года в год обещают открыть хоспис в Рязани, Смоленске, Твери — а воз и ныне там; лишь совсем недавно, полгода назад открыли первый хоспис в миллионном Нижнем Новгороде. Всего в России около полусотни хосписов — очень немного для страны, где ежегодно диагностируют четвертую степень рака у четверти миллиона человек.