Смерть выходит в свет - [48]

Отсюда мне был виден отвал шахты с его закопченными камнями и цветами. Видел я и рукоятку топора, который прихватил с собой для самозащиты, когда наведался к шахте в прошлый раз. Стреляющая боль в голове напомнила мне, чем кончилось это приключение. Когда я подошел поближе к отвалу, мне показалось, что топорище торчит чуть ли не из самой земли. Потом я вспомнил о яме с компрессором и бочонком бензина. Моя цепкая память вскоре была вознаграждена созерцанием уголка листа фанеры, засыпанного камнями и землей и скрывавшего похожую на могилу яму. Кто-то передвинул фанеру, и теперь раскоп был наполовину открыт. Торчащее топорище не давало листу фанеры сдвинуться ещё дальше. Я ухватился за края листа, получив при этом несколько заноз, и потянул фанеру кверху. Коричневые штаны, заправленные в желтые башмаки. Шнурки их были спутаны и связаны между собой. Я снова почувствовал знакомый зуд в коленях, когда увидел полоску грязной майки, выбившуюся из-под линялой зеленой байковой рубахи. Из её ворота торчала копна спутанных черных волос, рассеченная темно-красной раной, которую лезвие топора оставило на голове Джорджа Маккорда.

17.

Теперь, вспоминая тот день, я думаю, что тогда меня вдруг обуяло желание очутиться в более густонаселенной местности. Например, в театре "Гранада" на Джеймс-стрит в Грэнтэме во время субботнего дневного представления. Пора было дергать отсюда: смерть шла по пятам, и ради Джорджа я должен был выбраться живым. Сам-то он уже никуда не отправится, разве что в полицейский морг, а потом - на кладбище в Хэтчвее. Его будущее - раскрытая книга.

Джордж лежал ничком. Одна рука под телом, другая вывернута, как будто её использовали как рычаг, когда опускали тело в яму. Он уткнулся носом в землю, стало быть, мне не придется разглядывать его до боли знакомую физиономию. Я знал, что надо бы обшарить карманы, но не был уверен, что сумею удержать в желудке съеденные крутые яйца. А посему постарался обыскать труп, прежде чем эта мысль полностью оформилась в голове. Мне не составило труда перевернуть Джорджа навзничь. Его глаза были открыты, рот разинут. Топорище покачивалось, подгоняя меня. Помимо обычных мелочей, которые можно отыскать в карманах любого мужчины, я обнаружил в нагрудном кармане Джорджа кусок первой полосы "Глоб-энд-мейл" и тотчас принялся изучать портрет, составлявший приятный контраст с мертвенно-бледной физиономией Джорджа, которая смотрела на меня, словно вопрошая: "Почему я?"

Большая фотография была снабжена подписью. Я узнал нашего премьер-министра, а остальными лицами, запечатленными на снимке, были, если верить подписи: Розалин Пайк, министр здравоохранения и соцобеспечения, и её супруг, высокопоставленный общественный деятель Десмонд Брюер. Все трое стояли у восточного крыла здания парламента и улыбались неспособности репортера найти простой ответ на поставленный им сложный вопрос. Для людишек вроде меня или Джорджа самой интересной деталью композиции была не клумба с цветущими тюльпанами за спиной премьер-министра и не политиканские улыбочки, а фигура Десмонда Брюера, чиновника правительства и супруга члена кабинета министров. Этот Десмонд Брюер оказался никем иным, как Дезом Уэстморлендом, постояльцем Петавава-Лодж. Это открытие потрясло меня, но после того, что мне уже довелось пережить, я вполне мог справиться с таким потрясением. Какое-то время я размышлял, не забрать ли вырезку с собой, но укол совести заставил меня положить её на место. Я снова перевернул Джорджа лицом вниз, чтобы полицейские струхнули не меньше моего, когда найдут его. Я не собирался за "спасибо" взваливать на себя служебные обязанности Гарри Гловера. Да и вообще я уже начинал сердиться, и это помогало мне преодолевать страх. Во рту стало сухо. Я знал, что это значит, а посему вернулся в хижину, забрал пожитки и вышел на тропу, не утруждая себя наведением порядка в доме и даже не повесив на место замок.

Первую тропу я преодолевал трусцой. Во всяком случае, мне так казалось. Я задыхался, уворачиваясь от камней и корневищ, солнце стояло ещё высоко, и я чувствовал, как его лучи просачиваются между ранцем и алюминиевой рамой и подталкивают меня в спину. Добравшись до оконечности озера, я не стал задерживаться и тотчас двинулся по вьючной тропе. Она все время шла под гору. Вскоре в правом боку начались колики, но я изо всех сил старался не замедлять шаг. В этом мне помогло воображение: я представлял себе мою лодочку, которая ждала меня в конце тропы, и преодолевал разделявшее нас расстояние фут за футом. В этом тенистом зеленом тоннеле я видел только свои ноги. Ать-два, ать-два. Я ставил их между корневищами и валунами, ухитрялся не проваливаться в ямки, но иногда вляпывался в грязь или, подвернув лодыжку, летел в кусты. Наконец я увидел поляну, за которой лежало озеро. Оно не было таким потаенным, как то, берега которого я недавно покинул. Вскоре я смог различить и солнечные блики на бортах моей вытащенной на берег жестянки. Последние две-три сотни ярдов я преодолел галопом. И тотчас стал как вкопанный. Корпус моей лодки получил почти полдюжины пробоин, сделанных топором, и, хотя теперь он вентилировался гораздо лучше, это был конец моей карьеры яхтсмена.