Смерть выходит в свет - [47]

Я решил приблизиться к хижине по касательной от кромки воды. С этой стороны не было окон. Я подобрался к одному из них, охраняемому зубастой пилой, нашел опору и осторожно приподнял нос над растрескавшимся подоконником. В хижине никого не было. Я снова задышал ровно и размеренно.

На двери снова висел ржавый замок.Я осторожно снял его. Содержимое моего ранца было разбросано по полу. Мне удалось спасти пару крутых яиц и банку сардин. Я разложил снедь на пустом столе и устроил пир, едва не поперхнувшись при этом, потом ополовинил флягу с водой. И, как выяснилось, правильно сделал, хотя трапеза не очень помогла. Выпавший из ранца кусок мыла смотрел прямо на меня. Купание и впрямь не помешало бы. Я разделся, схватил мыло и побежал к озеру. В холодной воде я сразу же продрог до костей. Все же мне удалось соскрести с тела последнего великого туриста немного грязи, а мыло сделалось шершавым от песка. Я совершил заплыв ярдов на сто, потом вернулся к черному илистому берегу. У меня мелькнула мысль, что после вчерашней ночи плескаться в воде глупо. Но потом я подумал, что человек, огревший меня по голове и бросивший в озеро, едва ли стал бы ошиваться поблизости, дожидаясь, пока течение принесет мой труп.

Я всячески пытался заставить себя не думать о грядущих бедах, когда стряслась одна из них. Беда моя стояла возле угла хижины под одним из окон и была похожа на человека в побитой молью шубе из медвежьего меха, облепленной навозом, дохлыми насекомыми и ветками. Кровожадный медведь, топтыгин, как сказал бы мой приятель Фрэнк Бушмилл. Фрэнк был ирландцем и мастером педикюра. Его салон располагался напротив моей конторы. Не знаю, с чего я подумал о нем именно сейчас. Впрочем, наверное, лучше было думать о ком угодно, только не о себе. Медведь смотрел на меня, я пялился на медведя. У меня не было даже полотенца, чтобы отпугнуть зверя. Я вспомнил о "винчестере" и наборе топоров в хижине. Где же тот, с которым я вчера ходил в сортир? Медведь не шевелился. Мы испепеляли друг дружку взглядами. Я подумал об открытой двери хижины. Возможно, медведь унюхал мою снедь. Слава богу, что я не напугал его, выбрасывая мусор. Кажется, я задрожал. Интересно, был бы я храбрее, будь на мне плавки? Затаив дыхание, и медведь, и я отстаивали каждый свои позиции. Я уже подумывал, не зарычать ли мне на медведя, когда он вдруг моргнул. Похоже, я победил! Медведь фыркнул и начал бочком отступать восвояси, как будто у него были боле важные дела, и он терял со мной время. Он не повернулся и не бросился наутек, не попятился, потому что пятиться было некуда. Он просто медленно отступил и, ломая кусты, скрылся в лесу, как путешественник, который, наконец, понял, что ошибся аэропортом.

Этот медведь оказался последней каплей: до меня дошло, что я тут нежеланный гость, и пора топать своей дорогой. Вернувшись в хижину, я начал собирать свои манатки. Проходя мимо печки, я пережил очередное потрясение: она оказалась теплой. Я отодвинул заслонку. В серой золе тут и там мелькали светлячки искр. Зачем топить печь в такую жару? Пошуровав в золе, я выудил печеную картофелину. Эта находка окончательно отбила у меня охоту задерживаться здесь. Я даже не стал звонить портье. Нынче утром мне хотелось путешествовать с такой скоростью, чтобы коридорные не успевали подбирать за мной долларовые бумажки. И тем не менее, надо было напоследок заглянуть в сортир. При свете дня там, наверное, не очень страшно. Не обращая внимания на боль в затылке, я полез вверх по тропе туда, где вчера меня так грубо оторвали от дела.

Сортир стоял на твердой скале, прикрытой тонким слоем чернозема. Следовательно, выгребную яму пришлось делать с помощью взрывчатки. Должно быть, кабинку можно сдвинуть, но я не понимал, как. Я несколько раз обошел вокруг сортира, следя боковым зрением за краем поляны. Сегодня я боялся и зверя, и человека. На третьем круге я заметил, что задняя стенка кабинки когда-то соприкасалась с землей. Трухлявые доски были покрыты грязью и облеплены сосновыми иголками. Я захлопнул дверь сортира и толкнул кабинку. Она пошатнулась. Я чувствовал себя как деревенский мальчишка в канун Дня всех святых. Кто-то умудрился снабдить заднюю стену кабинки петлями. Будка повалилась. Опрокинуть её оказалось легче, чем поднять крышку погреба. Да, вот она, шахта Бернерса.

Я оглянулся по сторонам и с волнением ступил на первую перекладину ведущей в шахту лестницы. Я прихватил с собой фонарик и теперь прекрасно видел, что шахта была весьма и весьма жалкая. Она оказалась гораздо мельче, чем я думал: вскоре под ногами уже был неровный пол. Высота ствола составляла футов двадцать, потом он отклонялся в сторону и превращался едва ли не в кротовый лаз. Я шел вперед, пригнувшись и втянув голову в плечи, но все равно задевал за стены и потолок каменного туннеля. Тут валялся отбойный молоток, подсоединенный к ведущим на поверхность шлангам. Путь преграждала деревянная клеть на полозьях, и я обошел её, едва не опрокинув одно из стоявших тут же ведер с мутной водой. У стены стояли кирки и кувалды. Ствол кончился. Он не отвечал моим детским представлениям о таинственных подземных ходах и кладах, и я чувствовал себя так же, как много лет назад, когда ребенком ползал под верандой Коулмена. Добравшись до конца выработки, я вдруг услышал тиканье электросчетчика. Но нет, оказалось, что это стук моего собственного сердца. Я снова огляделся, пожал плечами и двинулся обратно, к свету, стараясь не биться головой о торчащие из свода образцы породы. Прошмыгнув по единственной выработке Бернерса, я поднялся по лестнице и вновь поставил на место сортир, дабы он мог и впредь исполнять свое предназначение.