Смерть в Византии - [98]

— А как еще поступить, чтобы быть свободной с другими и самой собой? Не нужно ни Платона, ни Кьеркегора,[132] ни Лафонтена, чтобы находить удовольствие в иронии. Галльские крестьяне поступают так же, а они — записные шутники. Признаюсь вам, дорогая Этель: мой отец в отпуске возил нас, меня и сестру, на остров Ре,[133] чтобы познакомить с соляными болотами, штокрозами и шарантским юмором. Вы там бывали?

Бог с ней, с иронией, Этель. Мое супер-эго — уловка: «Вы — феникс хозяев этого леса!» Я говорю не то, что думаю, мои слова противоположны моим внутренним убеждениям, я забавляюсь этим и смакую, как оно выходит. То есть обман? Не совсем. Я лишь ограничиваюсь тем, что подчеркиваю: промахи, ошибки присущи разговорному языку, мнимому пошлому языку, о котором нам говорят, что он легко усваивается и приживается в обществе, телеопросах, бестселлерах. Не верю!

— Ирония — это что, ваш способ противостоять вызовам мира? — В Этель заговорил врач.

— Поскольку я плохо представляю, куда движусь, какое уж тут противостояние.

Этель шокирована.

— Вы человек неверующий. — Она по-прежнему ведет себя довольно дипломатично.

— Если бы атеизм был возможен, иронически настроенный человек стал бы радикальным атеистом. Но не чистым, поскольку тот, кто искажает слова и жанры, покушается на саму чистоту. Пророком? Возможно. Во всяком случае, тем, кто не перестает указывать на предстоящее явление, на то, чего еще нет. — Я играю в философа и подливаю ей чаю.

Достаточно ли она смела, чтобы спутать мою иронию с насмешкой? О нет! Насмешка дает нам возможность поверить, что все обман, как говаривал мои бывший возлюбленный, звезда экрана. Я никак его не называю — да и звался ли он вообще как-нибудь? Одри одна знает, кто это, хотя их немало, тех, для кого мир существует лишь для того, чтобы предаться joke.[134]«Нет ничего святого для моего едкого ума, я родился осквернителем святынь!» — шептал он мне на ухо. Сперва он казался мне забавным, но лишь до тех пор, пока не исчезли последние иллюзии на его счет. Перестав ему верить, я перестала его слушать. Какая уж тут ирония! Ирония ведет вас куда-то вверх, к истине, которая не может звучать подобно строчке из басни: «Ты все пела? Так поди же попляши!», а действует через свою противоположность: «Делайте, что вам нравится, но ни на кого не рассчитывайте, и уж точно не на меня». Жизненная игра сложнее, а потому веселее, подвижнее: об этом как раз говорит персонаж Лафонтена, обращаясь ко всем воронам Санта-Барбары. А насмешка принижает: «Попались, вы мертвы…» Под конец мой приятель, осквернитель святынь, осквернял уже самого себя: прожженный лжец, он изрыгал только ложь. Его отравляли ночные вспышки гнева, когда он исходил ненавистью к конкурентам. Ох уж эти мне битвы телеканалов! С таким, как он, насквозь ненастоящим, можно было делать что угодно: смеяться, совокупляться, блистать, бороться, страдать, веселиться, умирать — почему бы нет? — но только не жить.

Положительно, посланница из Санта-Барбары утомила меня. Думаю, до процесса дело не дойдет, Себастьяна нет в живых. Мы еще увидимся, Этель, я так часто бываю у вас, можно сказать, вовсе не покидаю вашу страну.

Холодный пот — температура или приступ страха? Трудно глотать, крик застрял в горле, сердцебиение, дрожь, руки в испарине — я напрасно роюсь в сумочке в поисках мобильника, который всегда трезвонит в самый неподходящий момент. Когда я его все-таки вытаскиваю, уже поздно. Кто-то оставил мне сообщение: «Не подумайте, что я вас выслеживаю, дорогая Стефани, но я жду от вас репортаж, а не роман. Дайте мне факты. Что там у нас с „Новым Пантеоном“? Только не говорите потом, что я вам не даю проходу. Это моя обязанность, хи-хи!» Дождется он у меня!

Одри меня не слушает. Выражение лица серьезное, губки надуты, беличьи глазки так и шныряют туда-сюда. Она словно прислушивается к чему-то, до нас и впрямь доносятся какие-то подозрительные звуки. И вдруг — бабах! Взрыв. За ним другой. Все бросаются к выходу. Одри хватает меня за локоть: «Не двигайся, в таких случаях лучше сохранять спокойствие». В каких случаях? Кто-то лезет под стол, кто-то выбегает на улицу Риволи.

Тот бармен, что «весь из себя», уже поменял поднос с персиковым мороженым и бокалами шампанского на «Хекль» модель PS 9. Это был переодетый полицейский, как же я не догадалась? Он толкает в спину какую-то малоприметную личность — бритоголовую, в одежде из магазина «Редут», в кроссовках «Найк», довольно-таки резво двигающуюся к выходу, несмотря на наручники и удары, которые, судя по струйке крови на щеке, он заработал. «Гангстер!» — шепчет кто-то рядом. Почетный караул выстраивается на их пути: будет о чем рассказать дома и на работе.

И вдруг этот тип падает на пол и начинает биться в конвульсиях. Приступ эпилепсии? «Он что-то проглотил, шеф!» — кричит помощница бармена-полицейского, уже успевшая переодеться в форму. Ведь умеют, когда захотят! Если только их не понапихано повсюду столько, что мы уже и не замечаем.

— Черт! Отравился! — «Бармен» набрасывается на свой мобильник, ситуация вышла из-под контроля, он нуждается в дополнительной информации. — Жанна, звони в «Самю». Он вооружен СЕТМЕ, произведенном на заводе «Витория», боевик, может, из ЭТА, может, из Аль-Каиды. Я серьезно, тут не до шуток. Эвакуируйте людей из «Марли», «Пирамиды», отовсюду, из Лувра, из Парижа, если хотите. (Настал его звездный час, неужто он станет стесняться!) Да, шеф. (Бросает Жанне: «Комиссар на проводе».) Да, комиссар! (Он перешел на крик.) Да, налетчик нейтрализован и даже мертв. Я тут ни при чем, никакой палки не перегибал, думаю, он отравился… Я тоже… начало цепочки… всего ожидать… когда? Прямо сейчас, завтра, здесь, ну да, почему бы и нет, кому, как не нам, на мой взгляд, где скажете, если угодно…