Смерть в гриме - [36]

— Не будет, — возражает, поежившись, Татьяна.

— Я думаю, что если бы кто-нибудь сейчас вышел и сказал

— Отсутствие риска, вот что.

— Не думала об этом никогда.

— он был бы настоящим диссидентом.

Да, да, горячо думала Галя. Безнаказанность — вот что делает современную литературу неинтересной. Ведь грози им смерть от собственного произведения, хотя бы публичная экзекуция, то тогда бы и стиль или сюжеты сделались поувлекательнее.

— отправиться туда всем вместе, а потом это описать каждый по-своему. Как сейчас, чтобы каждый говорил-говорил свое. Я знаю, я договорюсь, где, — говорила Вика. — Напечатаем книгу.

— То есть это только кажется, будто это рассказы.

— Такие опыты соединения текстов посредством (имени) сюжета?

— Нет.

— только тогда с литературой произойдет что-либо решительно нового, — решительно заканчивает Глеб, а Татьяна переползает на новое место.

— Я подумаю об этом.

— Не правда ли?

— То, что происходит для меня в произведении, все равно же всегда не то, что, возможно, происходило в нем для его автора.

— Но это же неправда.

— Разве их не было тогда? потому что я не видел.

— Потому и не видел.

— "Очередь".

— преследовать, я знаю, кто сможет с тобой поговорить. А мой самострел по-прежнему лежал в сумке.

Подталкивая сзади в спину, обещали, что будут учить меня. А я — что готов с ними хоть сейчас выйти. Вот хорошее место и не видит никто, произнес один, когда мы немного отошли. Достав из сумки самострел, я направляю его на них. Ах, вот ты как, удивленно сказал другой, вытащил пистолет и снес мне полголовы.

— Не знаю, зачем это тебе нужно.

— То есть для меня этот вопрос вообще закрыт, раз я не знаю.

— Разумеется, нет.

— Понимаете, открытие, что так тоже можно, было для меня очень важным, потому что сначала я не знал, — убеждал кого-то Женя Попович, — я двигался ощупью. И вдруг Ваш герой оказывается не Вами, то есть это конечно, но таким Вами, о котором говорить неприлично. И Вы в другой раз никогда не станете.

— Вряд ли ее можно назвать молодой. Просто фотография.

— Сейчас скажу, когда это было.

— Но я-то этого еще не знал. Тут открытие невероятных пластов психики.

— Тут он мне впервые понравился в этом его халате.

— Ты забыл замечательные усики.

— Нет, не вспомню уже.

— Да все что угодно. Любой текст может быть продолжением или ответом на реплику, это все равно. Раз сами восстанавливаются логические связи.

— А мы потом думаем, что так и должно было быть. Но это же обман.

— А литература всегда обман, — поворачивается Попович, и все чувствуют себя неловко после такого его трюизма.

— Стихи — это просто предварительный сжатый набросок. Одни его могут развернуть, другие нет.

— Но, может быть, мы все-таки обратимся к тому, ради чего нас всех мы пришли (пригласили), — поспешно и с некоторым раздражением пытается спасти положение Генрих.

— То есть ты хочешь сказать, что они ей всегда предшествуют.

— Имплицитно. Любое прозаическое произведение можно свести (вернуть, низвести) к стихам, но не наоборот.

— Хоть в лифте, хоть в машине. Ей это все равно. Или просто идя по улице.

— Но в таком случае меня больше интересует второй нечаянный участник действа. Он с пистолетом. Вот он поднимается по лестнице

— как хотел, чтобы он был бы написан. Но вместо 100 страниц по лени выдаю шесть, вот и все.

— Я думала, думаю, буду думать, что, оставляя свою записную книжку, и чуть ли не заложенную, он вспомнил обо мне в эти последние часы. Он же знал, что мы приедем.

Руслан подумал, что план подняться и стать с ним вровень не удался, раз виновных все равно же не нашлось, а это сам все устроил и опередил опять.

А Галка моя, сикушка, думала, что Сара, как она называла про себя Анну Соломоновну, опять права, это действительно болезнь. Их болезнь в том, что они не могут остановиться в этих разговорах, которые все равно никогда не придут (не приведут) ни к чему, ни к смерти, ни к преступлению или другому такому же решительному.

Если раньше они только украдкой

Если раньше они только украдкой поглядывали на меня, то теперь откровенно уставились, как будто выжидая. Я встал в кресле, как на трибуне, отстранив Татьяну, и произнес одну из своих хорошо подготовленных речей.

Но у Валентина с сестрой недолго была опять любовь. Первое сентиментальное настроение после смерти Толика быстро прошло. Валентин вернулся к жене, которая никому в семье не нравилась. Он и раньше от нее то уходил, то возвращался. Но теперь ее сын стал взрослым, переселился из дома. Отношения наладились, потому что и он, и она стали слишком старыми для прежних конфликтов. Вышел в отставку, чаще видался с сестрой, наезжая, когда умерла мать. Делили имущество. Сестра упрекала.

— Ты же не понимаешь, как это все было, — показывала она одну из простыней, которую собиралась резать надвое, — когда мы вот, вот с ним таскали ее в туалет, а она садилась из рук, — показывала она простыней на сына.

— Я не знал.

— Конечно, не знал, если ты два раза в год звонил. Или приедешь, повертишься и только тебя и видели.

— Я присылал деньги.

— Да твои деньги. Это деньги, что ты посылал?

— Я не знал, что вы ее перевезли. Это вы, вы ее уморили тем, что перевезли сюда из привычной обстановки.