Смерть в душе. Странная дружба - [17]

— Я тебя искал во дворе.

Борис не ответил. Франсийон негодующе скрестил руки.

— Два часа дня — а ты еще в постели!

— Я сам себе надоел, — сказал Борис.

— У тебя хандра?

— Никакая не хандра, просто я сам себе надоел.

— Не переживай. В конце концов это закончится.

Он сел у изголовья Бориса и начал скручивать папиросу. У Франсийона были большие глаза навыкате и нос, как орлиный клюв; вид у него был свирепый. Борис его очень любил: иногда, едва взглянув на него, он разражался безумным хохотом.

— Ждать недолго! — сказал Франсийон.

— А сколько?

— Четыре дня.

Борис посчитал по пальцам:

— Получается восемнадцатого.

Франсийон в знак согласия что-то пробормотал, лизнул клейкую бумагу, закурил папиросу и доверительно наклонился к Борису.

— Здесь никого нет?

Все койки были пусты: люди были во дворе или в городе.

— Как видишь, — сказал Борис. — Разве что шпионы под койками.

Франсийон нагнулся ниже.

— В ночь на восемнадцатое дежурит Блен, — объяснил он. — Самолет будет на площадке, готовый к отлету. Он нас пропустит в полночь, в два часа взлетаем, в Лондоне будем в семь. Что скажешь?

Борис ничего не ответил. Он щупал шрам и думал: «Они везучие», и ему становилось все грустнее и грустнее. Сейчас он меня спросит, что я решил.

— А? Ну? Так что ты об этом думаешь?

— Я думаю, что вы везучие, — сказал Борис.

— Как везучие? Тебе остается только пойти с нами. Ты же не скажешь, что это для тебя неожиданность? Мы ведь тебя предупредили.

— Да, — признал Борис. — Это так.

— Так что же ты решил?

— Я решил: черта с два, — с раздражением ответил Борис.

— Однако же ты не собираешься оставаться во Франции?

— Не знаю.

— Война не закончена, — упрямо сказал Франсийон. — Те, кто говорит, что она закончена, трусы и лжецы. Ты должен быть там, где сражаются; ты не имеешь права оставаться во Франции.

— И ты меня в этом уверяешь? — горько спросил Борис.

— Тогда решай.

— Подожди. Я жду приятельницу, я тебе об этом говорил. Решу, когда ее увижу.

— Тут не до приятельниц: это мужское дело.

— Сделаю, как сказал, — сухо промолвил Борис. Франсийон смутился и замолчал. «А вдруг он решит,

что я их выдам?» Борис заглядывал ему в глаза, пока не увидел на лице Франсийона доверчивой улыбки, которая его успокоила.

— Вы прилетите в семь? — спросил Борис.

— В семь.

— Берега Англии по утрам должны быть восхитительны. Со стороны Дувра там большие белые утесы.

— Да, — подтвердил Франсийон.

— Я никогда не летал самолетом, — сказал Борис. Он вынул руку из-под рубашки.

— Тебе случается чесать шрам? — Нет.

— Я свой все время чешу: это меня раздражает.

— Если вспомнить, где расположен мой, — сказал Франсийон, — мне было бы сложно чесать его на людях.

Наступило молчание, потом Франсийон продолжил:

— Когда придет твоя приятельница?

— Не знаю. Она должна приехать из Парижа — попробуй доберись оттуда!

— Ей лучше поторопиться, — заметил Франсийон, — потому что времени у нас в обрез.

Борис вздохнул и повернулся на живот. Франсийон равнодушно продолжал:

— Свою я оставляю в неведении, хотя я ее вижу каждый день. В вечер отъезда я ей пошлю письмо: когда она его получит, мы будем уже в Лондоне.

Борис, не отвечая, покачал головой.

— Ты меня удивляешь, — сказал Франсийон. — Сергин, ты меня удивляешь!

— Кое-что тебе не понять, — ответил Борис. Франсийон замолчал, протянул руку и взял книгу. Они

пролетят над утесами Дувра ранним утром. Но что толку об этом думать: Борис не верил в чудеса, он знал, что Лола скажет нет.

— «Война и мир», — прочел Франсийон. — Что это?

— Это роман о войне.

— О войне четырнадцатого года?

— Нет. О другой. Но там всегда одно и то же.

— Да, — смеясь, согласился Франсийон, — там всегда одно и то же.

Он наугад открыл книгу и погрузился в чтение, хмуря брови с видом горестного интереса.

Борис снова прилег на койку. Он думал: «Я не могу причинить ей боль, я не могу уйти второй раз, не поговорив с ней. Если я останусь ради нее, это будет доказательством любви. Да уж, странное получается доказательство». Но есть ли у солдата право оставаться ради женщины? Франсийон и Гибель, разумеется, скажут, что нет. Но они слишком молоды, они не знают, что такое любовь. «Что такое любовь, я уже знаю, туг меня просвещать не надо, и я знаю ее цену. Следует ли остаться, чтобы сделать женщину счастливой? При таком раскладе, скорее всего, что нет. Но можно ли уехать, сделав при этом кого-то несчастным?» Он вспомнил высказывание Матье: «У меня всегда хватит храбрости, чтобы при необходимости доставить кому-то страдание». Все так, но Матье всегда поступал обратно своим словам, и храбрости доставить кому-то горе ему явно не хватало. У Бориса сжалось горло: «А что, если это просто безрассудная выходка? Что, если это чистейший эгоизм: отказ от тягот цивильной жизни? А может, я прирожденный искатель приключений? А может, вообще погибнуть легче, чем жить? А может, я остаюсь из-за любви к комфорту, из-за страха, из-за желания иметь под рукой женщину?» Он обернулся. Франсийон склонился над книгой прилежно и в то же время с каким-то недоверием, как будто он пытался уличить автора в неправде. «Если я смогу ему сказать: я еду, если это слово сможет сорваться с моих губ, то так тому и быть». Он прочистил горло, приоткрыл рот и ждал. Но слово не шло на язык. «Я не могу причинить ей такое горе». Борис понял, что без совета Лолы он ничего не решит. «Она, безусловно, скажет нет, и все будет улажено. А если она не придет вовремя? — испуганно подумал он. — Если ее не будет к восемнадцатому? Нужно будет решать одному? Предположим, я остался, она приезжает двадцатого и говорит: я бы позволила тебе уехать. То-то физиономия у меня будет. Другое предположение: я уезжаю, она приезжает девятнадцатого и кончает с собой. Ох! Дьявол!» Все перемешалось у него в голове, он закрыл глаза и погрузился в сон.