Смерть в душе. Странная дружба - [113]

— Тогда я забился в угол и замолк: если я вас и ненавидел, никто об этом ничего не знал, моя ненависть никому не нанесла урона; да, я выиграл, но какой ценой! Ты сильный, Брюне, но я тоже был сильным, а теперь ты сам видишь, во что я превратился.

Брюне неуверенно бормочет:

— Следовало сначала подумать об этом, а потом уже уходить от нас.

— Ты полагаешь, что я не думал? Я знал все заранее.

— И что же?

— Ты знаешь: я от вас ушел.

Он улыбается своим воспоминаниям; красный ручеек у него на бороде подсох и выглядит темной волосяной косицей.

— Да! Как же я вас ненавидел! В Баккара я мерз, я был тенью, я пришел к тебе, потому что ты был живым и теплым, я питался твоими соками, я паразитировал на тебе и от этого еще больше тебя ненавидел. Когда ты заговорил со мной о своих планах, я понял, что ты пропал, я сказал себе: этот уже у меня в руках. Я работал с тобой, я любил работу, которую мы делали вместе: мы помогали людям, возвращали им вкус к жизни, это было честно, но я говорил себе: однажды он станет таким же, как я. Я хотел присутствовать при этом моменте, чтобы полюбоваться на твою физиономию, и заранее радовался.

Он качает головой, внимательно смотрит на Брюне, потом признается:

— Но это не доставляет мне удовольствия.

— Должен сказать тебе, что ты заблуждаешься, — спокойно говорит Брюне. — Не спорю: в эти дни я столкнулся с некоторыми несущественными трудностями, но партию я никогда не покину. Если нужно подчиниться, я подчинюсь, если нужно осудить самого себя, я пойду и на это. Я ничто, то, что я могу думать или говорить, не имеет решительно никакого значения.

Викарьос размышляет.

— Да, — медленно произносит он, — можно избрать и такой путь. Но что это меняет? Как бы то ни было, а яблоко уже с червоточиной.

Наступает долгое молчание.

— Викарьос, — вдруг говорит Брюне, — у тебя сейчас совсем немного сил. Если ты убежишь, то вполне можешь погибнуть. Ты это понимаешь?

— Конечно, понимаю, — отвечает Викарьос.

Они молчат, украдкой, стыдливо-дружелюбно поглядывая друг на друга, потом Брюне, тяжело ступая, удаляется. У барака № 27 он встречает Маноэля.

— Я тебя искал, — обращается к нему Брюне.

— Ты хотел у меня что-то попросить?

— Да. Мне нужно два гражданских костюма.

Ветер бьется в окна, все скрипит. Брюне лежит на спине и потеет; снаружи и изнутри его пронизывает холод. Ночь ждет его. Он прислушивается: Мулю уже храпит, со стороны Шале ни звука, ненависть бодрствует. Тело Брюне остается совершенно неподвижным, в то время как его голова медленно поворачивается к красноватому пеплу угасающей печки. Он смотрит, как пляшут знакомые тени, мягкий красный свет становится все мягче, превращается во взгляд, полный упрека. Довериться теплу, спать: все предельно упростилось бы, в конце концов, мне было здесь не так уж плохо.

Наконец до него доносится равномерное и какое-то тщательное пришепетывание, он вздрагивает: наконец! Нет больше ненависти, нет больше Шале. Брюне подкосит к глазам перевернутое запястье, различает две бледные фосфоресцирующие стрелки: десять минут одиннадцатого, я опаздываю. Он соскальзывает с койки, неслышно одевается при умирающих бликах огня. Когда он надевает китель, печка трещит и тухнет, в глубине его глаз расцветает розовый осенний цветок; он нагибается, на ощупь находит ботинки, берет их в левую руку и доходит до двери. Он прилагает силы, чтобы открыть ее: снаружи ветер прижимает ее, словно человек. Брюне выскальзывает наружу, перекладывает ботинки в правую руку, берется левой рукой за наружную ручку и медленно прикрывает дверь. Готово. В коридоре буря, обеими ногами он попадает в лужу. Он обувается, нагибается, чтобы завязать шнурки, ветер толкает его, он чуть не падает вперед головой. Когда он снова подымается, холод бьет его по губам, закладывает уши, одевает его в ледяные доспехи, он стоит неподвижно, глаза его ничего не видят, даже ночи: все застят пучки сиреневых цветов. В протяжной заплачке ветра он различает праздничный звук: это губная гармошка Бенена. Прощай, прощай. Он во что-то погружается, спотыкается, шатается, вокруг него хлопает огромная черная простыня, он вытягивает руку, ночь обступает его, он наталкивается на стену барака и идет вдоль нее, припадая к ней плечом. Его волосы пляшут, невидимая волна уносит его, он кое-как добирается до дороги, повсюду ночь: ничто его не защищает, он как будто голый, беспредельная ночь — это невидимый народ, миллионы глаз, которые его отлично видят. Он идет, сопротивляясь ветру, ночь понемногу тает: вдалеке электрический фонарь, золотая нить бежит по темной воде к его ногам, Брюне прижимается к бараку и задерживает дыхание. Шлепанье ботинок, проходят два человека, их шинели, как обезумевшие, приподнимаются и полощутся на уровне поясниц. Ночь опять царит полноправно, Брюне снова вдет, шлепает по грязи: ему предстоит шлепать так всю ночь. Он натыкается на первый барак, потом на второй, дошел. Он без стука входит. Тибо и Буйе озадаченно смотрят на него. Узнав его, они начинают смеяться. Брюне тяжело дышит и улыбается им: это промежуточный пункт. Он щурится, вздрагивает и отряхивает с себя холод и ночь.