Смерть в белом галстуке. Рука в перчатке - [5]

– Ты уклоняешься от темы, Бриджет, – заметил ее отчим.

– Я?!

– Я говорю о том, – сэр Герберт бросил на жену взгляд мученика, – что в наши дни молодые люди хотят от жизни слишком многого. Шампанское на каждом столе…

– Это не для того, чтобы… – попыталась возразить Бриджет.

– Просто это сберегает… – прервала ее мать.

– Тем не менее, – с терпеливой учтивостью продолжал сэр Герберт, – если ты считаешь, что можешь позволить себе истратить на вечер тысячу фунтов, моя дорогая…

– Тут не только деньги Донны, – возразила Бриджет. – Тут половина моих. Папа оставил…

– Бриджет, дорогая, – сказала леди Каррадос. – Завтрак.

– Извини, Донна, – ответила Бриджет. – Хорошо.

Она вышла.

Мисс Харрис подумала, ей тоже лучше уйти, но, похоже, все забыли о ней. Леди Каррадос быстро заговорила нервно и решительно:

– Уверена, Пэдди хотел бы, чтобы какая-то часть денег Бриджет была потрачена на ее дебют в свете, Герберт. Это не то чтобы…

– Дорогая, – отозвался сэр Герберт, бросив взгляд на мисс Харрис. – Разумеется. Решать тебе и Бриджет. Естественно. Я никогда и не подумал бы вмешиваться. Я просто старый дурак и бываю рад оказать посильную помощь. Не обращай внимания.

Появление горничной избавило леди Каррадос от необходимости отвечать на эти нелепые слова.

– Пришел лорд Роберт Госпелл, миледи, и спрашивает, нельзя ли…

– Доброе утро, Эвелин! – раздался от двери высокий голос. – Я уже здесь. Позвольте же мне войти!

– Банчи! – радостно воскликнула леди Каррадос. – Как приятно! Входите!

И лорд Роберт Госпелл, слегка задыхаясь под тяжестью огромного букета нарциссов, просеменил в комнату.

В тот самый день, когда лорд Роберт Госпелл навестил леди Каррадос, сама леди Каррадос наведалась к сэру Дэниэлу Дэвидсону, в его врачебную приемную на Харли-стрит. Она проговорила с ним довольно долго, и в конце получасовой беседы, сидя по другую сторону письменного стола, почти с отчаянием посмотрела в большие темные глаза доктора.

– Конечно, я бы очень хотела, чтобы Бриджи ничего не узнала о моем состоянии.

– Да у вас и нет ничего страшного, – развел руками Дэвидсон. – Ни сердечных заболеваний, ни легочных, ни прочего подобного вздора. Сомневаюсь, что у вас малокровие. Анализ крови, впрочем, покажет. Но, – и, подавшись вперед, он уставил в нее палец, – вы очень устали. Переутомлены. Будь я честным лекарем, я бы отправил вас в санаторий и велел в течение трех недель вести растительное существование.

– Я не могу этого сделать.

– Почему бы вашей дочери не дебютировать в свете на следующий год? Как насчет малого сезона?

– О нет, это невозможно. В самом деле, невозможно. Мой дядя предоставляет нам для бала свой дом. Бриджет уже все распланировала. Отказаться от этого почти так же хлопотно, как довести все до конца. Все уладится, просто мне кажется, будто у меня желе вместо мозга. Дрожащее желе. Эти странные приступы головокружения… И я постоянно из-за всего беспокоюсь.

– Я знаю. Что там с этим балом? Полагаю, подготовка захватила вас с головой?

– Я передала все дело в руки моей секретарши и Димитри. Надеюсь, вы будете у нас? Вы непременно получите приглашение.

– Буду счастлив, но лучше бы все-таки вы это бросили.

– Я правда не могу.

– У вас есть какая-то особая причина для беспокойства?

Последовала долгая пауза.

– Да, – ответила наконец леди Каррадос, – но я не могу вам ее назвать.

– Что ж, – пожал плечами сэр Дэниэл. – Les maladies suspendent nos vertus et nos vices[5].

Она поднялась, и он тоже вскочил, как перед особой королевской крови.

– Лекарство приготовят и доставят вам немедленно. – Он укоризненно посмотрел на нее. – И мне хотелось бы через какое-то время осмотреть вас снова. Полагаю, лучше не заходить к вам?

– Нет-нет, прошу вас. Я приду сама.

– C’est entendu[6].

Леди Каррадос вышла, смутно желая, чтобы доктор Дэвидсон был чуть менее высокопарен, и всей душой мечтая о мягкой постели.

Агата Трой поправила свою нарядную новую шляпку и, сутулясь, вошла в помещение галереи «Уилтшир» на Бонд-стрит, где открылась ее персональная выставка. Ее всегда крайне смущала необходимость присутствовать на своих выставках. Люди почему-то считали себя обязанными что-то сказать ей о ее картинах, но никогда толком не знали, что именно, а она никогда не знала, что ответить. От скованности Агата сердилась и становилась неприветливой, а ее бессвязную речь ошибочно принимали за интеллектуальный снобизм. Как большинство художников, она была на редкость невразумительна, когда говорила о своей работе. Отточенные фразы высоколобых критиков повергали Трой в отчаянное смущение. Агате даже меньше докучали угодливые банальности обывателей, хотя и они приводили ее в замешательство.

Она проскользнула в дверь и подмигнула сидящему за конторкой молодому человеку в тот самый момент, когда крупная американка устремилась к нему с каталогом в руках, тыча рукой, затянутой в белую перчатку, в указанную там цену.

Трой поспешно отвела взгляд и увидела в углу многолюдной комнаты небольшого кругленького джентльмена, который сидел, свесив голову набок, с закрытыми глазами и мирно приоткрытым ртом, на слишком маленьком для него стуле. Трой направилась к нему.