Смерть в белом галстуке. Рука в перчатке - [2]

– Прямо сейчас, дорогой? Сию минуту?

– Боюсь, что так. Вот это самое дело. – Он помахал зажатыми в руке бумагами. – Вчера поздно вечером позвонил Фокс. Возникли новые обстоятельства.

– А что это за дело?

– О шантаже, но тебе не положено задавать вопросы.

– Рори, как интересно! А кого шантажируют? Кого-нибудь ужасно важного, надеюсь?

– Помнишь лорда Роберта Госпелла?

– Ты имеешь в виду Банчи Госпелла? Не может быть, чтобы его шантажировали. Более невинного создания…

– Нет, мама, не его. И он также не шантажист.

– Он такой славный маленький человечек, – убежденно промолвила леди Аллейн. – Милейший коротышка на свете.

– Сейчас не такой уж маленький. Он очень упитанный и носит широкий плащ-накидку и сомбреро, как Г.К.Ч.[2].

– Да что ты!

– Ты, вероятно, видела его фотографии в своих мерзких иллюстрированных газетах. Его щелкают везде, где только можно. «Лорд Роберт (для друзей «Банчи») Госпелл рассказывает одну из своих знаменитых историй». В таком духе.

– Да, но какое он имеет отношение к шантажу?

– Никакого. Он, как ты сама выразилась, необычайно славный маленький человечек.

– Родерик, не зли меня. Банчи Госпелл имеет какое-то отношение к Скотленд-Ярду?

Аллейн увлеченно разглядывал сад.

– Скажем так, мы в Скотленд-Ярде питаем к нему огромное уважение. Он не только обаятелен, он также в некотором роде… довольно примечательный персонаж.

Леди Аллейн задумчиво посмотрела на сына.

– Ты с ним сегодня встречаешься?

– Думаю, да.

– Зачем?

– Ну как зачем, родная? Послушать одну из его знаменитых историй.

Это был первый день мисс Харрис на ее новой работе. Леди Каррадос наняла ее на время лондонского сезона. Мисс Харрис хорошо представляла, что это за должность. Нынешний сезон был отнюдь не первым в практике этой компетентной молодой женщины, почти пугающе лишенной воображения. Она словно разделила свой мозг на аккуратные ячейки, рассортировав все вопросы на «имеющие решение» и «решения не имеющие». Столкнувшись с какой-нибудь отвлеченной или нестандартной идеей, мисс Харрис либо немедленно запускала ее в дело, либо тут же запирала в дальнюю ячейку и никогда уже оттуда не вытаскивала. И если мисс Харрис не могла отреагировать моментально, то идея попадала в разряд не имеющих решения, а стало быть, и смысла. Возможно, потому, что ее интенсивно муштровали в юные годы, в большой семье букингемширского приходского священника, она никогда не спрашивала себя, почему должна жить именно такой жизнью – организуя развлечения для других и так мало развлекаясь сама. Такой вопрос мисс Харрис сочла бы бессмысленным и глупым теоретизированием. Работа – это набор четко зарегистрированных обязанностей, соответствующих месту, занимаемому человеком в жизни, а значит, вполне респектабельных. Более широкого этического интереса она в себе не заключает. Но не надо подозревать мисс Харрис в бесчувственности. Напротив, она была довольно восприимчива ко всем аспектам этикета, касающимся ее положения в домах, где ей приходилось работать. Где и с кем ей полагалось обедать и кто прислуживал за столом – все эти вопросы имели для нее огромное значение, и она с болезненной чувствительностью реагировала на тончайшие нюансы отношения к себе своих работодателей. На свою новую должность мисс Харрис смотрела с уверенным оптимизмом. Леди Каррадос произвела на нее благоприятное впечатление и обходилась с ней «как настоящая леди».

Мисс Харрис энергично прошла по коридору второго этажа и дважды – не слишком громко, но и не робко – постучала в белую дверь.

– Войдите! – послышался приглушенный голос.

Мисс Харрис вошла и оказалась в большой белой спальне. Ковер, стены и кресла – все было белым. Под белой адамовской[3] каминной полкой потрескивал камин кедрового дерева, а о лежащую на полу белую медвежью шкуру мисс Харрис едва не споткнулась, идя через комнату к большой белой кровати, где, откинувшись на подушки, сидела ее хозяйка. Повсюду лежали листы почтовой бумаги.

– О, доброе утро, мисс Харрис, – промолвила леди Каррадос. – Вы и представить себе не можете, как я рада вас видеть. Ничего, если вам придется подождать, пока я закончу это письмо? Присаживайтесь, пожалуйста.

Мисс Харрис скромно присела на маленький стул. Леди Каррадос одарила ее лучезарной, несколько рассеянной улыбкой и вернулась к письму. Мисс Харрис обвела взглядом свою хозяйку, отметив каждую черточку в ее облике.

В хорошие дни Эвелин Каррадос выглядела моложе своих тридцати семи лет. Эту высокую темноволосую женщину нельзя было назвать яркой, но она отличалась интересной бледностью. Показав ей однажды копию Сикстинской мадонны, Пэдди О’Брайен сказал, что она смотрит на свое собственное изображение. Он несколько преувеличил сходство. Удлиненное лицо Эвелин было более характерным, чем у рафаэлевской Девы Марии, но большие темные глаза и отливающие глянцем волосы, разделенные пробором посередине, напоминали ту, что изображена на полотне. С тех пор Пэдди называл жену «Донной», и она хранила его письма, начинающиеся словами: «Милая Донна». Удивительно, но и Бриджет, их дочь, никогда не видевшая отца, тоже называла свою мать Донной. Сидя в ожидании и глядя прямо перед собой, мисс Харрис вспомнила, как в тот день, когда она проходила собеседование, дочь хозяйки вошла в комнату и уселась на подлокотник кресла матери – спокойная девушка с красивым голосом. «А он еще не появился», – подумала секретарша о сэре Герберте Каррадосе, чья фотография в серебряной рамке стояла на туалетном столике.