Смерть смотрит из сада - [42]

— Для кого?

— Может быть, для Кривошеиной. Я намекнул, отвечая на ее вопрос, что у следствия появились новые улики.

— Какие улики?

— Отпечаток пальца на писчей бумаге.

— И вы разболтали…

— Я подчеркнул, что не имею права разглашать.

— Зачем вообще было упоминать об этом?

— Хотелось проверить реакцию загнанного зверя.

— Реакция что надо — труп возле колодца!

— Но я же не назвал улику… — Иван Павлович осекся. — Назвал!

— Кому?

— Анне.

— Ну, математик!..

Иван Павлович перебил с ужасом:

— Я сказал про отпечаток пальца, а она слышала шаги!

— Ваши увлечения слишком дорого стоят! — отчеканил следователь.

— Вы даже не представляете, как вы правы.

— А что? Еще что-нибудь понаговорили?

— Да вроде нет. И без того…

— Хорошо. И какова же была реакция за столом? Иван Павлович! Давайте без пустых сожалений.

— Что ж… обстановка, и без того нервная, стала прямо-таки трепещущей. Мою угрожающую линию подхватил Саша и повел борьбу с подозреваемыми. Так или иначе поддел каждого. По-моему, он о чем-то догадался.

— Догадался, кто убийца?

— Скажем, заподозрил.

— И как же после этого вы могли оставить его одного хоть на минуту!

— Он не ребенок. И был с учителем.

— А вы — с его невестой. Интересная комбинация.

— Сергей Прокофьевич, не травите. И без того тошно.

— И этот учитель ваш только что публично признался в сокрытии сведений!

— Да вроде искренне…

— Вы уверены? Если Саша действительно о чем-то догадался… Знаете, обычный прием: признаться в меньшем, чтоб еще глубже захоронить большее.

— Да я никого из них не исключаю! Вы сверили тот отпечаток?

Следователь долго, с укоризной и сомнением, смотрел на Ивана Павловича. Наконец проворчал неопределенно:

— Завтра вызовем Кривошеиных и Ненарокова.

ГЛАВА 24

Светало. Еще пахли ночные цветы, но уже робко (постепенно разгораясь, входя в раж) запели утренние птицы. Иван Павлович курил на своей веранде; французское, до полу, окно приоткрыто, белеет в полумраке постельное белье; с обостренной чувственностью казалось ему, будто он слышит ее дыхание.

«По логике вещей (по какой-то извращенной, чудовищной логике), эта девочка должна погибнуть. Да почему, черт подери? Пятилетний ребенок… А если следователь в чем-то прав и она знает больше, чем рассказала, хотя бы про те же драгоценности?.. Ага, она их украла и бегает тут по ночам, подкладывает мертвый обрубок на Библию. Анну в качестве преступницы отметаю раз и навсегда, Саша сам подарил ожерелье, ее действительно заманили в Вечеру и толкнули под поезд. Я свидетель!

Судя по всему, знакомство Рюминых и Вышеславских было недолгим (Кривошеина их не знала — «люди не нашего круга»), и конечно, после крови в саду они постарались забыть Вечеру как страшный сон.

Светило предзакатное солнце, я помню, как пели птицы и плясали в золотом воздухе разноцветные мотыльки… «Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана, буду резать, буду бить, все равно тебе водить!» Саша встал к стенке дома, по-честному закрыл глаза руками и принялся считать, Полина и Рюмочка спрятались, но кто-то нашел невесту раньше. Разговор. Мужской голос… что-то вроде: «Это мой сын!» (месяц — сын луны). Голос угрожающий, дети почувствовали угрозу, но восприняли ее, должно быть, как увлекательный элемент игры. Голос негромкий — я, например, в соседнем саду ничего не слышал, правда, и не прислушивался, был занят другим (в экстремальные моменты я всегда занят другим!). Однако крик услышал бы; все — и я в том числе — услышали вопль отца. Почему она не закричала? Почему не позвал на помощь старик? Не подал голоса несчастный Саша? Все трое умерли безмолвно, как жертвы добровольные, «ритуально» уйдя из мира страстного в мир иной, оставив нам загадку уникальную.

Уникальную, я уверен, и кража драгоценностей — обстоятельство сопутствующее… хотя бы потому, что — будь драгоценности целью — преступник не стал бы выжидать годы; и в версию «кража» не укладывается смерть Полины. Что послужило толчком к нынешнему беснованию? Ведь тринадцать лет назад преступление на редкость удалось, все свалили на детские шалости, и безвинные дети заплатили беспощадную цену».

Иван Павлович тихонько прошел в дом (Анна шевельнулась, но, кажется, спит), поднялся в кабинет (в восточном окне уже вовсю полыхал восход пурпуром, бирюзой и лазурью), принялся искать на стеллажах темно-красный том… куда запропастился?.. Да черт с ним, с Фрейдом! И так понятно: в глубинах души по детским смутным воспоминаниям Саша ощущал, что причина трагедии (и собственной трагической судьбы) — в столкновении родителей. Сын переживал, если можно так выразиться, «идею отца» — убийцы, переживал в снах, а тот опередил его в действительности.

Какая все-таки неотразимая бездна — человеческая душа. Перед мысленным взором его, как на сцене, возникли лица, одно за другим. Учитель. Журналист. Киношник. Ученая ядерщица. Еще были там, на пиру, родители Анны. А математик ждал женщину.

Полина сама косила лужайку, оставляя папоротник возле кустов; он помнил эти папоротники… на одном из которых расцвел вдруг «аленький цветочек». И тут вышел «месяц из тумана…» Кстати, о косце: а что, если… у Ивана Павловича захватило дух!.. что, если наш блаженный Тимоша (на редкость мощный мужик) в свое время изнасиловал девушку? Признать такое отцовство Вышеславским было невозможно, а она пережила стресс, который прошел только через семь лет. Да, но разве реально провернуть три безукоризненных убийства клиническому сумасшедшему? Или отец и убийца все-таки разные лица?