Смерть смотрит из сада - [10]

— А?.. Было дело, — отвечал журналист рассеянно. — Я сразу заприметил бутылочку. Армянский.

— Где?

— Коньяк где? На секретере. А что?

— Наверное, деда от вас его в секретере запер, а следователь меня в пьянстве обвинил.

— От меня, каюсь. — Он говорил отстраненно, о чем-то усиленно соображая. — У вас были драгоценности?

— Дедушка дарил моей матери.

— А, помню. — Журналист помолчал. — Полина, — произнес вдруг медленно, с неким оттенком чувства.

— Вы ее знали?

— Вместе учились на журфаке. — Филипп Петрович опять выпил, совсем оживая. — Тут вот какое дело. Я вспомнил про Вышеславского… ну, вы понимаете; сейчас — пока что краткий курс! — все можно. Тайны становятся явью, и надо ковать железо.

— Вы задумали написать про него книгу.

— Да вы ж в курсе, вы ж с академиком меня в роще вашей встретили, помните?

— Помню. Он готовился к интервью.

— Преступника поймали?

— Нет.

После паузы журналист поинтересовался:

— Как его убили?

— Перерезали горло.

— Не может быть! — Последовала третья порция виски, руки у выпивохи тряслись. — В саду?

— В кабинете.

— Саша, сочувствую, и всякое такое… и чем могу помочь?

— Отдайте мне кассету с вашим интервью.

— Зачем? Я не отказываюсь от своего замысла. — Журналист широко распахнул глазки. — Открываются новые перспективы.

— Бестселлер состряпаете?

— Не так резко, молодой человек…

— Ладно, дайте кассету переписать.

— Но зачем?

— Нужно.

— «Следы убийцы ведут в прошлое», — начал журналист с ернической улыбочкой, но осекся. — Извините, вчерашние возлияния… Так мой первый судебный репортаж назывался.

— Ну и как, привели?

— А?

— Следы привели к убийце?

— Привели, но он успел покончить с собой. Интересное было дело, жуть. — Померанцев не глядя взял со стеллажа за спиной кассету, протянул было Саше, но тут же быстрым жестом спрятал руку за спину. — А вдруг это вещественное доказательство?

— Я хочу переписать, а не уничтожить.

— Ладно, я добрый. Нет там никаких тайн, только начало карьеры, до бомбы мы еще не добрались, факты же личной жизни академик не считал достойными публичного внимания… ну, самые общие: родился, учился, женился…

Саша спрятал кассету в свою сумочку на поясе. Тягучий жар сквозь желтые занавески начал заливать захламленное пространство. Журналист беспокойно шевельнулся, спросил отрывисто:

— Кто знал про драгоценности?

— Насколько мне известно, весьма ограниченный круг людей. Я, например, узнал этой весной, когда дедушка захотел продать кое-что. Ключи от секретера он всегда держал при себе.

— У вас, кажется, была прислуга.

— Баба Оля уехала от нас еще в марте, но про драгоценности, вполне вероятно, и она не знала. Они были очень дороги деду как память. — Саша выдержал паузу. — Понимаете, что я имею в виду? Наверняка знал тот, кто видел их на маме.

— Господи, тыщу лет назад!

— Тринадцать. Они были заперты, погребены, так сказать. Вот почему я хочу разобраться в прошлом.

Журналист произнес с дрожью в голосе (как Анна вчера за столом):

— Какое жуткое совпадение!

— То есть?

— С каким подземным скрежетом отозвалось прошлое, когда мы начали работать над книгой! — Он как будто спохватился, улыбнулся с мягкой насмешкой над собой. — Неистребимая привычка к литературным штампам. Надеюсь, молодое поколение не верит в рок? Мы же не в древне-греческой трагедии.

— Мы участвуем в трагедии, и я верю в рок.

— Что вы можете знать…

Саша перебил с хладнокровной настойчивостью:

— В неслучайность греха и в неотвратимость возмездия.

— Мальчик, вы закомплексованы. В ваши годы — впрочем, в любые годы! — надо уметь насладиться жизнью. — Светло-карие с рыжинкой глаза в упор глядели на Сашу. — Ваша девочка создана вам на радость.

— Я бы рад, — неожиданно согласился Саша. — Но не так пока что складывается жизнь.

— А вы ее сами сложите.

— Именно этим я и занимаюсь. Вы хорошо знали мою маму?

— Не очень. Она была человеком прелестным, но сдержанным, замкнутым… возможно, из-за принадлежности к тайной элите.

— То есть из-за отца?

— Я говорю — возможно.

— Какой вы ее помните?

Журналист помедлил в раздумье; чувствовалось, что разговор захватил его.

— В двух вариантах, если вам угодно. Может быть, отражающих двойственность женской натуры, созданной нам на погибель.

— Вы ж сказали: на радость.

— И так и сяк, когда-нибудь узнаете. Зима, девочка в черном, искаженный лик, робость и отчаяние. Летний сияющий закат, торжествующая женщина в белой одежде и жемчугах.

— Вы в каком жанре трудитесь?

— Могу во всех. Ну пижон, ну и что? Разве виноват я, что именно такое эстетское впечатление оставила во мне Полина Вышеславская?

— Вы знаете, как она умерла?

— Слушай, давай не будем, а?

— Почему?

Филипп Петрович ответил быстрым шепотом:

— Потому что ты лучше меня знаешь, как она умерла. — Хмельные рыжие глаза остановились на Анне, и она почувствовала себя раздетой. — Давайте бросим этого зануду и совершим шаг в непоправимое?

— Почему вы так кривляетесь? — удивилась Анна. — Вы боитесь?

Маска пошлости чуть сползла с подвижного носатого личика.

— Не то чтобы, но… Старику перерезали горло. Чем?

— По-видимому, его старой опасной бритвой.

— Бритвой? Уже легче. И все-таки… страшно, дети мои.

— Чего ж вам-то?

— Страшно почуять на своей шкуре когти демона.