Смерть секретарши - [132]

— Я бы вообще не смог, хотя я не пью, — сказал Болотин. — Это, наверное, очень плохо. Это наверняка очень плохо. Вот сейчас мне уже нечего терять, а я все еще не могу. Говорят, что когда нет выхода… Вы слышали, что в Варшаве было, например, восстание в гетто. Но я бы не смог даже и там.

— А как же всякие там бравые коммандос? Как же Шестидневная война? — осведомился Чухин.

— Это уже другое поколение, — сказал Болотин. — Они совсем другие. Может быть, они не выросли здесь, они росли где-нибудь в пустыне. Вот они и убили бы нашего храброго Валевского, убили и господина Колебакина… А я…

— Колебакина не трогайте, — сказал Коля. — Он пишет про Ядрипону. Он выпердывает критику. У него вкус на безвкусное. Ему это нравится. Особенно если пишут толстые. Музыка толстых… Теперь пошла проза толстых. Прозе толстых — толстые журналы!.. Только убивать никого не надо. А то потом не остановишься, лиха беда начало…

— Нет, нет, — сказал шеф. — Я противник всякого мордобоя. Все должно быть в рамках закона. Человек и закон.

— Кстати, против них ведь и был закон… — Евгеньев ткнул вилкой в сторону Валевского, потом, внимательно осмотрев вилку, снял с нее губами огурец.

Гена еще не мог уразуметь спьяну, чем это Валевский обидел обозревателя (может быть, тем, что выступил на международную тему, или, может, он допустил какие-то ошибки), но он чувствовал, что должен вступиться за Владислава, и, глядя в несимпатичное ему лицо Валевского, он вдруг спросил, запинаясь:

— А т-тебя кто звал?

— Как это кто? — растерялся Валевский и поставил стакан с водкой на стол.

— А вот т-так… — медленно, с трудом проговорил Гена. — Какое ты к ней имел отношение? Вот мы к ней все имели отношение. И она к нам имела. И мы будем иметь…

— Это в каком смысле? Объяснитесь, ребята, объяснитесь. — Валевский еще хотел свести все к шутке, к застольному недоразумению, но Гена был так же тяжко и безысходно пьян, как Евгеньев, как Валера…

— А вот в таком смысле, — сказал Гена. — В половом. Мы все имели к ней отношение. Правда, шеф? А ты не имел. Потому что она тебя не хотела. Она тебе не дала, правду я говорю?

— Уложите его спать, — сказал Владимир Капитоныч, вставая. — А сейчас, товарищи, посошок — и в дорогу, потому что мне еще сегодня работать.

— Работники, — заржал Валера. — Ты здорово врезал, Геннаша. Правду-матку…

— Я иду с вами, — сказал Валевский, боком пробираясь к выходу. — Ниночка!

— Я еще посижу, — крикнула Нина из кухни, где пила в обнимку с Ларисой.

— Выпьем за живых, — предложил Юра Чухин, и все пошло по новому кругу.

— Это уже ко мне не относится, — сказал старик Болотин.

— Не важно, когда мы помрем, — сказал Валера. — Сегодня я за рулем как король, а завтра меня «скорая» без башки отвозит.

— Это точно, — сказал Евгеньев. — Главное, чтоб прожить по-человечески.

— Вот это у вас как раз и не выйдет, — сказал Коля. — Потому что для этого нужно жить по правде и по-божески, а вы тут все ненаучные атеисты. Вы язычники. Вы поганые.

— Ты чего ругаешься? — сказал Валера.

— Это не ругательство, — сказал Коля. — Я просто хотел объяснить, что все великие открытия пропали для вас даром. И Нагорная проповедь, и Дхаммапада…

— Это все мертвечина. Выпьем за живых, — сказал Чухин, поглаживая по заду пьяненькую Ларису. — За то, чтобы нам жить и любить живых.

— Журналисты, — сказал Валера. — Верно говорят, что это такие люди, которые живого человека ебут.

Никто не заметил, как стемнело, как вечер пошел на убыль. Никто не заметил, когда ушел старик Болотин. На кухне плакала Нина, и Валера ее успокаивал. Юра Чухин не хотел уходить без Ларисы, а она никак не могла проснуться. Гена невидящими глазами смотрел на убогую кухонную стену, окрашенную синей масляной краской. Риты не было, и каждый был сам по себе в пустом мире…

Евгеньев встал, неуверенно направился в коридор, держась за стены, вышел на лестничную площадку. На улице он побрел куда-то в глубь двора и там, в кустах, отыскал скамейку под чужими окнами. В темноте эти серые бараки казались не такими страшными, окна их светились тепло и призывно. Евгеньев вдруг понял, чего ей хотелось, этой маленькой дурочке, на которой он был когда-то женат (а может, он на ней всегда был женат, и теперь): ей захотелось, чтобы у нее окно светилось вот так ночью, по-семейному, чтоб ни разу не выпадало пустого, незанятого вечера, когда так пугают одиночество и тоска. Евгеньев вдруг вспомнил, что они зарыли сегодня в землю это знакомое, тающее в руках тело, которое он столько раз обнимал этими вот руками. Зарыли, и ушли, и оставили ее там. А в один недалекий день они и его так же оставят, и никакого спасения нет, и надежды тоже нет никакой…

Евгеньев заплакал громко, в голос, и долго не мог успокоиться. Потом услышал над собой сочувственный детский голос:

— Дядя плачет. Дядя потерял что-нибудь.

— Иди вон, ложись!

— Дядя не хочет ложиться, да?

— Иди ложись, а то и тебе попадет, как твоему дяде.

— А где папа?

— Спит твой папа.

Голос был визгливый — молодая визгливая идиотка. Боже, отчего они все такие бессмысленные? И зачем им такие нежные, трогательные дети?

И все же он опечалился, когда и этот визгливый голос замолк. Евгеньев разыскал глазами окно. Потом побрел к подъезду и, опираясь на стены, стал медленно подниматься на третий этаж. Прикинул куда, толкнул дверь — она была не заперта. Евгеньев вошел на кухню, встал перед женщиной, которая чистила картошку. Она была еще совсем молодая, довольно милая, только неприбранная — но он и любил их такими…