Смерть ростовщика - [20]

Придорожные арыки также сравнялись с дорогой и мостами. Осыпанные снегом ивы, карагачи и тутовые деревья, росшие по сторонам дороги, казались цветущим урюковым садом. К сожалению, этим садом нельзя было долго любоваться, так как глаза не выдерживали блеска снежинок.

В степи не было видно ничего живого. Только вороны стаями играли на снегу, купаясь в нем, как домашние куры купаются в пыли: они ложились грудью на снег и лапками подгребали его себе под крылья. Подобно уткам, нырявшим в воде, они погружали в снег свои головы. Если бы я давал заново имена всяким тварям, я назвал бы ворон «снежными птицами», ведь называют таджики уток «водяными птицами». Мертвую тишину этой снежной пустыни нарушало лишь громкое карканье.

Никого не было видно и на улицах селений, через которые я проезжал. Только кое-где над крышами дехканских домиков вился дымок. Это был единственный признак жизни, несколько смягчавший жуткую пустоту молчаливых полей.

Когда я добрался до селения Гала-Ассия, которое находится на расстоянии восьми километров от Бухары, день уже склонялся к вечеру, до захода солнца оставался всего час. Обеспокоенный перспективой оказаться темной ночью на опасной дороге, среди пугающей своим безлюдием^{18} степи, я усердно подгонял лошадь. Но она уже совершенно выбилась из сил. Ее уши, ноги, шея были покрыты хлопьями пены, как сбивалка, которой сбивают нишаллу[18]; от животного валил пар, как из котла мотальщика коконов; что же касается гривы и хвоста, то на них болтались ледяные сосульки, напоминающие подвески на девичьих косах. При каждом неловком шаге лошади мне грозила опасность кубарем скатиться на землю, подобно арбузу, положенному на седло.

Когда я, оставив за собой селение Гала-Ассия, ехал по направлению к пустоши Яланги, я увидел вдалеке стаю ворон. Они то садились на дорогу, то снова поднимались в воздух. Еще выше над ними парили, распластав крылья и устремив взгляд на землю, коршуны и стервятники. Мой конь испугался и попятился, но удары камчи заставили его идти вперед...

Я подъехал ближе к тому месту, над которым кружились птицы. На дороге лежал труп какой-то несчастной лошади, испустившей здесь дух. То ли у нее не хватило сил на этот тяжелый путь, то ли она упала и сломала себе шею. Хозяин снял ее шкуру и ушел, оставив тушу на съедение хищным птицам.

Около туши бегало также несколько собак. Рыча друг на друга, они рвали мясо и жадно его пожирали. Иногда они затевали драку и, сцепившись клубком, визжали, пуская в ход когти и зубы, а потом снова принимались за еду.

Вороны, налетая со всех сторон, старались ухватить свою долю, насколько хватало у них сил и смелости. Но, когда собаки, злобно косясь на них, начинали рычать и лаять, птицы снова взлетали в воздух. Коршуны парили, не опускаясь на труп, но и не улетая далеко, завидуя собакам и негодуя, что добыча уходит от них. Глядя на собак злобными глазами, птицы, казалось, сожалели, что им остается слишком мало. Содрагаясь^{19}, я проехал мимо.

Уже смеркалось, и я почти не видел перед собой дороги. Но по сторонам лежал нетронутый снег, который своей белизной слегка освещал мой путь. Теперь лошадь ступала с величайшей осторожностью, ощупывая землю копытом.

В это мгновение у меня блеснула мысль: «А что если съехать с дороги влево? Там все покрыто снегом, по нему никто не ходил, и не так скользко. Там лошади будет легче идти. Ничего, что могут попасться арыки, канавы или болотца. В этих местах, вероятно, хорошо подморозило. Если где лед и проломится, то и это не опасно — лошадь легко вынесет меня на твердую почву».

Я быстро привел свою мысль в исполнение и съехал с дороги. И действительно, этот неезженый путь оказался удобнее. Лошадь пошла бодрым шагом, будто ступала по сухой пыли, а через арыки и ямы она просто перескакивала. Единственно, что меня беспокоило, так эго неуверенность: выведет ли новый путь к нужной цели, или я потеряю направление и окажусь в другой стороне.

Я осматривался вокруг. Не было видно ничего, кроме заснеженной степи, я не мог заметить никаких признаков человеческого жилья.

Но вот впереди, на расстоянии примерно тысячи шагов, вдруг показался черный, пронизанный искрами дым, столбом поднимавшийся к небу.

Я понял, что выехал к степному базару Яланги. Дым, конечно, идет или от печи базарной лепешечной, или от костра, зажженного во дворе одного из караван-сараев.

На сердце у меня стало спокойнее. Значит, я не так уж сильно отклонился от большой дороги и гнал лошадь, как и было надо, прямо на север.

Потом предо мной появилось обширное поле, вспаханное под пар, да так и оставленное. Оно было покрыто крупными, не разбитыми бороной комьями земли. Комья эти были так велики, что их можно было заметить, несмотря на покрывавший их толстый слой снега.

Подъехав к этому месту, я решил пересечь поле поперек. Однако лошадь испуганно попятилась, заупрямилась и не хотела ступать ни шагу вперед. Я бил ее камчой, но это не помогало. При каждом ударе она опускала голову, храпела, но не двигалась с места. Наконец я взял камчу в левую руку и ударил по брюху. До сих пор она еще не получала ударов по этому месту. Не будучи в силах больше противиться моей воле, она, опустив морду к земле и фыркая, сделала два шага вперед. Ее передние ноги погрузились в почву, будто она ступила в жидкую грязь. Она хотела остановиться, но я снова ударил камчой по тому же месту. Неохотно ступила она еще два шага вперед. Но как только она сделала третий шаг, увязли все четыре ее ноги и из-под них забулькала вода. Скоро вода дошла до подпруги, и я увидел, что она начала растекаться по вспаханному полю.