Смерть речного лоцмана - [100]

Так я стою, недвижный, притихший, и с покорным ужасом смотрю, как две другие туземки набрасываются на зверобоя, колотят его по животу и голове, силясь оттащить в сторону, а потом отскакивают назад, когда он вытаскивает из кармана пистолет и дико им размахивает.

Подвергнутая насилию туземка затягивает странную жалобную песню. Она воспевает пустынный берег и океан, подражая отдаленному крику орлана и призывным скрипучим возгласам черного какаду.

– Заткнись, Черная Жемчужина! – приказывает зверобой, продолжая безжалостно насиловать ее. – Заткнись!

Но Черная Жемчужина не умолкает: она поет своей сестре – исполинской ящерице, своей матери-реке, своему отцу – горному утесу, своему брату-раку, чей запах источает сама.

– Заткнись! Заткнись! Заткнись! – снова и снова приказывает зверобой, перемежая слова ударами по ее голове.

А Черная Жемчужина все поет своей родне. Видя, что его удары бесполезны, зверобой озирается по сторонам, разражается хохотом, будто в каком-то диком озарении. Вставляет дуло пистолета ей в рот и кладет обрубленный средний палец на спусковой крючок.

– Сейчас угомонишься, – говорит он и снова хохочет.

Но Черная Жемчужина все поет, чувствуя холодный металл у себя во рту, страх в животе и жгучую боль между бедрами, – и ничто не может заглушить ее песню. Она поет и поет, покуда довольный зверобой натягивает штаны, отталкивает ее в сторону – в песок и, пошатываясь, бродит в поисках бутылки рома.

Песня звучит и звучит, а когда зверобой, сблевав, засыпает как убитый, две другие туземки подходят к Черной Жемчужине и ложатся рядом с нею. Женщины лежат, прижимаясь друг к дружке, на земле, на которой они когда-то стояли с гордо поднятой головой. Согревая друг друга на холодном берегу, они тихонько поют уже в три голоса, и песня их стелется по песку, точно туман. Песня и шум волн сливаются в один несмолкаемый звук, и, хотя женщины вскоре засыпают, черный какаду и орлан все поют и поют. Ветер в листве акаций передает песню ветру в кронах эвкалиптов, и тот, в свою очередь, разносит ее среди миртов и филлокладусов, а они вслед за тем поют ее реке и скалам.

Мы стоим теперь так близко к Черной Жемчужине, что мне хорошо видно – хоть она и спит, глаза у нее открыты. Я вижу ее черные зрачки. Но слез в этих распахнутых глазах не видно. Я понимаю, что присутствую при зачатии матери тетушки Элли, знаменующем возникновение всей моей родословной. Мне страшно. В этих черных глазах образуются водовороты и захваченные круговертью пузыри. Я понимаю, что угодил в ловушку и погребен под этой всеобъемлющей водной толщей.

На белопесчаный берег накатывают неуемные бирюзово-зеленые волны. В их рокоте слышны женские крики боли, отчасти сдавленные оттого, что рот несчастной забит, слышны в нем и учащенные мужские стоны, и победоносный вопль, а потом – тишина. Потом – ничто.

Но песня звучит неумолчно.

И чем дольше звучит она здесь, в пустынных водах, тем труднее мне заглушить у себя в голове ее назойливое звучание.

И тут я слышу, как в эту песню вливается нудное жужжание, от которого содрогаются удерживающие меня камни. Я чувствую их содрогание и в то же самое время вижу, то, что их вызывает, – вертолет с цветастым логотипом какой-то телевизионной станции. Откуда он тут взялся? Может, телевизионщики прилетели снимать кино про дикую природу юго-западного края, и Таракану удалось каким-то образом привлечь их внимание с земли, и телевизионщики, к вящему своему ужасу и изумлению, смекнули, что здесь, посреди нетронутой пустоши, разворачивается некая новая захватывающая история? Впрочем, не все ли равно? Мне, по крайней мере, это интересно меньше всего на свете, хоть я и вижу, как вертолет зависает в воздухе, разворачиваясь одним бортом к речному потоку, и как у него открывается боковая дверь.

Заметив в темном бортовом проеме вертолета мимолетный отблеск солнечного света, я догадываюсь, чем они там занимаются. Они снимают кино про мою смерть – видно, заметили мою руку, торчащую по самое плечо из безудержно вздымающихся вод, обращенную к моим беспомощным незадачливым горе-спасателям, которые теперь стараются вовсю, потому как понимают, что через какую-нибудь пару-тройку часов их будут показывать по центральному телевидению. С их появлением образовалась публика – и в ее глазах моя смерть переходит из категории полной безысходности в самую что ни на есть высочайшую категорию драматической трагедии. Но ни то, ни другое не приносит мне утешения. Вновь обретенные силы моих спасателей передаются мне со все нарастающей болью в торчащей из воды, по самое плечо, руке, которую они выкручивают и так, и эдак. А появление вертолета, оказавшегося здесь, как я понимаю, скорее для того, чтобы запечатлеть мою печальную участь, нежели затем, чтобы противодействовать ей, только наполняет мою душу отчаянием. Вертолету следовало бы спустить сюда людей со снаряжением, принести технологию, которая помогла бы меня спасти и поддержала мою надежду, а не снимать кино про мое ужасное-преужасное отчаяние. Но, поскольку он продолжает кружить, содрогая камни вокруг меня, я продолжаю надеяться. Закончив снимать кино, они наверняка придут мне на помощь. Может, они там разговаривают по радио с другим вертолетом, и тот прямо сейчас спешит в эти далекие дикие края со спасательным снаряжением и командой, которая сделает все, что в ее силах, чтобы я остался жив. А может, они там просто тщательно обдумывают возникшее положение, прежде чем что-то предпринять. Несомненно, у них есть какой-нибудь очень разумный план, как меня спасти, но этот план еще нужно досконально выверить, прежде чем взяться за его выполнение. Значит, до моего избавления, должно быть, остается всего лишь несколько минут, а может, и того меньше. Но сознание мое снова плывет. И я должен его остановить.