Смерть приходит в Пемберли. Невинная кровь - [171]

Она хохотала. Джули покинула этот мир, Мэвис ушла за ней, а эта женщина хохотала!.. Норман содрогнулся, но не от гнева, который он смог бы вынести. Мужчину охватила нестерпимая скорбь. Его единственное дитя гниет в могиле, почти ничего не успев увидеть, а убийца прыскает в кулак, наслаждаясь солнечным днем! У него больше нет ребенка, зато дочь преступницы блещет здоровьем и красотой! Мэри Дактон разгуливает на воле – он же бродит за ней по пятам, ожидая своего часа, словно зверь-падальщик. Парочка беззаботно проводит вечера вместе, в уютном доме, смеется, болтает, слушает музыку, в то время как он, Скейс, горбится на холоде ночь за ночью, не отводя глаз от щели в заборе, будто какой-нибудь извращенец. Мужчине послышался голос тетушки Глэдис, давно скончавшейся, как и его мать, жена и ребенок. Она и по смерти говорит еще: «У меня от него мороз по коже. Не ходит, как все люди, а точно за добычей крадется»[46]. «Разве твой слуга пес, что ты так поступаешь с ним?»[47] Осталось лишь задрать левую ногу, чтобы горячей струей излить на останки машины свою никчемность и отвращение к самому себе. В ушах опять прозвучал голос матери – так ясно, словно и впрямь когда-либо произносил подобные слова: «Убийца! Ты? Не смеши меня!»

Опомнившись, Норман понял, что плачет – молча, беззвучно, безутешно. Слезы бежали по лицу соленым дождем, попадали в дрожащий рот, капали на беспомощные ладони. Мужчина вслепую побрел через толпу. Не было на свете такого места, куда он мог бы пойти, чтобы укрыться. В Лондоне человеку негде поплакать вволю. Перед глазами возникла Джули: тревожный взгляд сквозь дешевые очки в стальной оправе, скобки на зубах… Хрупкое личико, оправленное в металл. Скейс редко позволял призрачному образу просочиться в свой разум. Вот что самое жуткое в убийстве: оно омрачает память ушедших. Угасни девочка от болезни, погибни в дорожном происшествии, отец и поныне часто думал бы о ней с печалью, но в покое и смирении. Теперь же любые воспоминания марали ярость, какой-то сладострастный ужас и ненависть. Милые картинки из ее детства меркли перед страшным и унизительным концом оборвавшейся жизни. Убийца лишила Нормана и того утешения, которое доступно всякому человеку, потерявшему близких. Он почти не размышлял о дочери, чтобы не чувствовать боли. Любопытно: если бы преступников повесили, очистило бы это его душу или наложило бы еще более мрачный отпечаток?

Скейса потянуло в то единственное место, которое он уже привык считать домом, – в маленький номер на верхнем этаже «Касабланки». Одновременно он решился: довольно таскаться за убийцей и ее дочерью, точно собачонка на привязи. Раз уж их ничто не разлучит, придется искать доступ в квартиру. Настала пора выкрасть ключи.

2

Молчаливо согласившись не обсуждать пока события потерянных в разлуке лет, Филиппа и Мэри Дактон много беседовали о книгах. Когда прошлое под запретом, а будущее туманно, о чем же еще говорить, как не о шедеврах английской литературы? Это была самая безболезненная тема, одинаково касавшаяся обеих. По иронии судьбы как раз одна из подобных ни к чему не обязывающих бесед за завтраком в пятницу пятнадцатого сентября привела их прямо в руки Габриеля Ломаса.

– Что ты читала там, кроме Шекспира? – между делом поинтересовалась девушка.

– В основном викторианскую прозу. Библиотека оказалась приличнее, чем люди обычно думают. Книги для заключенных отбирают по двум критериям: во-первых, неимоверная длина и, во-вторых, способность автора создать особый, непохожий на наш, мир. За эти годы я стала знатоком трехтомных романов об интеллигентных, тяготеющих к страданиям извращенках, решивших связать свою судьбу не с тем человеком или вообще обойтись без мужа. Ты знаешь, о чем я: «Портрет леди», «Середина марта», «Маленький домик в Аллинтоне».

– Надеюсь, тюрьма не испортила впечатление от книг? – спросила дочь.

– Нет, конечно, ведь, читая их, я была далеко от своей камеры. Роман «Середина марта» позволил продержаться в здравом уме целых шесть недель. Там восемьдесят шесть глав, и я ограничивалась двумя в день.

В тысяча восемьсот семьдесят первом году, когда впервые вышло это произведение, мать Филиппы непременно повесили бы. Разве что без большого стечения зевак. Кажется, публичные казни отменили тремя годами раньше?.. Морис наверняка сказал бы точно.

Девушка промолвила:

– Не скажу, чтобы я одолела все это, лишь бы поупражняться в самообладании. По-моему, «Середина марта» – прекрасный роман.

– И был бы еще прекраснее, не поддайся Джордж Элиот условностям времени. Что это за книга, если одна из главных ее тем – супружество, а мы даже не знаем, вступали ли муж с женой в настоящие брачные отношения? Как полагаешь, Казобон – импотент?

– Безусловно. Все доказательства налицо.

– Но я не хочу строить догадки, читая реалистичную прозу. Пусть автор говорит как есть. Понимаю, Викторианская эпоха не располагала к открытости, однако и такая застенчивость в интимных вопросах ни к чему.

– Вот уж никогда не считала Джордж Элиот застенчивой, – улыбнулась дочь. – Впрочем, если ты так хорошо разбираешься в романах того времени, почему бы не побаловать себя и полотнами? Давай сегодня же утром отправимся в Королевскую академию