Смерть приходит в конце. День поминовения. Лощина - [180]

Пуаро потер нос.

— Только что, мисс Сэвернейк, вы упомянули Веронику Крэй. Она тоже была другом Джона Кристоу?

— До ее визита в «Лощину» в прошлую субботу он не видел ее пятнадцать лет.

— Он знал ее пятнадцать лет тому назад?

— Они были помолвлены. — Генриетта вернулась к дивану и села. — Я вижу, что должна все объяснить. Джон безумно любил Веронику, а она всегда была, да и сейчас осталась, настоящей стервой. Это величайшая эгоистка. Вероника поставила условие, чтобы Джон бросил все, что было ему дорого, и стал послушным муженьком мисс Вероники Крэй. Джон разорвал помолвку… и правильно сделал, но мучился дьявольски. И у него появилась идея: взять в жены кого-нибудь, кто был бы как можно меньше похож на Веронику. Он женился на Герде, грубо говоря, редкостной дуре. Все это было очень мило и удобно, однако произошло то, что должно было произойти, — настал день, когда эта женитьба стала его раздражать. У него появились разные интрижки… ничего серьезного. Герда, разумеется, ничего об этом не знала. Но я думаю, все эти пятнадцать лет с Джоном было что-то неладно, что-то связанное с Вероникой. Он так и не смог забыть ее. И вот в прошлую субботу он опять с ней встретился.

После долгой паузы Пуаро задумчиво произнес:

— В ту ночь он пошел ее провожать и вернулся в «Лощину» в три часа утра.

— Как вы узнали?

— У горничной болели зубы.

— В «Лощине» слишком много прислуги, — неожиданно заметила Генриетта.

— Но вы, мадемуазель, сами знали об этом.

— Да.

— Откуда?

После незначительной паузы Генриетта раздумчиво ответила:

— Я смотрела в окно и видела, как он вернулся.

— Зубная боль, мадемуазель?

Она улыбнулась.

— Боль совсем иного рода, мосье Пуаро! — сказала Генриетта и, поднявшись, направилась к двери.

— Я провожу вас, мадемуазель.

Они перешли дорогу и через калитку вошли в каштановую рощу.

— Нам необязательно идти мимо бассейна, — сказала Генриетта. — Мы можем обойти слева по верхней тропинке и выйти к цветочной дорожке.

Тропинка вела круто вверх к лесу. Через некоторое время они вышли на более широкую тропу, ведущую наискосок через холм, высившийся над каштановой рощей, и подошли к скамье. Генриетта села, Пуаро опустился рядом. За спиной у них был лес, под ногами — густая каштановая рощица. Как раз против их скамьи тропинка, извиваясь, вела вниз, где тускло мерцала голубая вода бассейна.

Пуаро молча наблюдал за Генриеттой. Выражение ее лица смягчилось, напряжение исчезло, лицо казалось круглее и моложе. Пуаро представил себе, как она выглядела в юности.

— О чем вы думаете, мадемуазель? — наконец спросил он очень мягко.

— Об Эйнсвике.

— Что такое Эйнсвик?

— Эйнсвик? Это имение. — Генриетта описывала Эйнсвик почти мечтательно: изящный белый дом… рядом высокая магнолия, а вокруг поднимающиеся амфитеатром холмы, поросшие лесом.

— Это был ваш дом?

— Не совсем. Я жила в Ирландии. В Эйнсвик все приезжали по праздникам — Эдвард, и Мидж, и я. На самом деле это был дом Люси. Он принадлежал ее отцу, а после его смерти перешел к Эдварду.

— Не к сэру Генри? Титул, однако, у него.

— Кавалер Ордена Бани![193] — объяснила она. — Генри — всего лишь дальний кузен.

— К кому перейдет Эйнсвик после Эдварда Энкейтлла?

— Как странно! Никогда об этом не думала. Если Эдвард не женится… — Она замолчала, и тень прошла по ее лицу.

Эркюлю Пуаро захотелось узнать, какие мысли роятся у нее в голове.

— Наверное, — медленно проговорила Генриетта, — Эйнсвик перейдет к Дэвиду. Так вот почему!

— Что почему?

— Почему Люси пригласила его. Дэвид и Эйнсвик?.. — Генриетта покачала головой. — Они как-то не подходят друг другу.

Пуаро показал на тропинку перед ними.

— По этой тропинке, мадемуазель, вы пришли вчера к плавательному бассейну?

Она вздрогнула.

— Нет, по той, что ближе к дому. Этой тропинкой пришел Эдвард. — Она внезапно повернулась к Пуаро. — Хватит об этом! Я ненавижу этот бассейн. Я ненавижу даже «Лощину»!

Пуаро тихо продекламировал:

— Ненавижу страшную лощину, за темным лесом скрытую вдали,

Красный вереск покрыл уступы; они алы, как губы в крови.

Словно рот кровавый, лощина холодным ужасом дышит,

О чем ни спросишь там эхо — в ответ только «Смерть!» услышишь[194].

Генриетта повернула к нему удивленное лицо.

— Теннисон, — сказал Эркюль Пуаро, с гордостью кивнув головой. — Стихи вашего лорда Теннисона.

— О чем ни спросишь там эхо… — повторила за ним Генриетта, затем произнесла тихо, почти про себя: — Ну конечно… так и есть… Эхо!

— Эхо? Что вы имеете в виду?

— Эта усадьба… Сама «Лощина»! Я почти поняла это раньше… в субботу, когда мы с Эдвардом отправились на прогулку к холмам. «Лощина» — эхо Эйнсвика! И мы все Энкейтллы! Мы не настоящие… не такие живые, каким был Джон! — Она снова повернулась к Пуаро. — Как жаль, что вы не знали его, мосье Пуаро! Мы все — тени по сравнению с Джоном. Джон был по-настоящему живым!

— Я понял это, мадемуазель, когда видел его умирающим.

— Знаю. Это чувствовал каждый. И вот Джон мертв, а мы — эхо! Мы существуем. Это, знаете ли, похоже на скверную шутку.

С лица Генриетты исчезла молодость, губы искривила горечь внезапной боли. Когда Пуаро спросил ее о чем-то, она не сразу поняла, о чем речь.