Смерть приходит в конце. День поминовения. Лощина - [167]

Гаджен, двигаясь несколько медленнее обычного, чтобы передать ощущение скорби, внес на подносе кофе.

— О, Гаджен, — обратилась к нему леди Энкейтлл, — об этих яйцах… Я хотела было, как всегда, поставить на них карандашом дату. Не попросите ли вы миссис Медуэй сделать это?

— Я думаю, миледи, вы сами убедитесь в том, что все исполнено должным образом. — Он кашлянул. — Я сам все сделал.

— О, благодарю вас, Гаджен!

Когда он вышел, леди Энкейтлл негромко заметила:

— Поистине Гаджен великолепен! Да и все слуги просто удивительны. Им можно посочувствовать, что приходится терпеть в доме полицейских. Для них это, наверное, ужасно. Между прочим, кто-нибудь остался?

— Ты имеешь в виду полицейских? — спросила Мидж.

— Да. Разве они обычно не оставляют в холле кого-то из своих? Или, может быть, он следит за парадной дверью из кустов?

— Зачем им нужно стеречь парадный вход?

— Я, право, не знаю. Судя по книгам, они всегда так делают. А потом ночью еще кто-нибудь оказывается убитым.

— О Люси, не надо! — воскликнула Мидж.

— Извини, дорогая. Глупо с моей стороны. И конечно никого больше не убьют. Гер да уехала домой… Я хочу сказать… О, Генриетта, дорогая, извини! Я не хотела…

Генриетта ничего не ответила. Она стояла у круглого столика, разглядывая записи, сделанные во время вчерашней игры в бридж.

— Извини, Люси, что ты сказала? — спросила она.

— Мне хотелось бы знать, остался ли кто-нибудь из полицейских?

— Как остатки товара после распродажи? Не думаю. Они все, должно быть, отправились к себе в участок, чтобы записать все, что мы сообщили соответствующим «полицейским языком».

— На что ты смотришь, Генриетта?

— Да так, ни на что. — Она прошла через комнату и подошла к камину. — Что, по-твоему, делает сегодня Вероника Крэй?

Выражение беспокойства промелькнуло на лице леди Энкейтлл.

— Дорогая! Уж не думаешь ли ты, что она может снова явиться? Она, должна быть, уже слышала…

— Да, — задумчиво произнесла Генриетта, — думаю, она слышала.

— Кстати, это мне напомнило… — сказала леди Энкейтлл. — Я обязательно должна позвонить Кари. Мы не можем принять их завтра к ленчу, сделав вид, будто ничего не произошло.

Она вышла из гостиной.

Дэвид, проклиная в душе своих родственников, проворчал, что хочет посмотреть что-то в «Британике»[182]. «В библиотеке, — подумал он, — по крайней мере, будет спокойнее».

Генриетта, подойдя к стеклянной двери и открыв ее, вышла в сад. После минутного колебания Эдвард последовал за ней. Когда он подошел, она стояла, глядя на небо.

— Не так тепло, как вчера, не правда ли? — сказала она.

— Да, заметно холоднее, — вежливо отозвался Эдвард.

Генриетта стояла, глядя на дом. Окинула взглядом окна, потом повернулась в сторону парка. Эдвард понятия не имел о том, что у нее на уме.

— Давай лучше вернемся. Холодно. — Он двинулся к дому.

Генриетта покачала головой.

— Хочу немного пройтись. К бассейну…

— Я пойду с тобой… — Он сделал шаг в ее сторону.

— Нет, спасибо, Эдвард. — Слова звучали резко, словно рассекали холодный воздух. — Я хочу побыть одна с моим мертвым…

— Генриетта, милая… Я ничего не говорил, но ты знаешь, как я сожалею…

— Сожалеешь? Ты сожалеешь, что умер Джон Кристоу? — Тон был все таким же неприятно резким.

— Я хотел сказать, что мне жаль тебя, Генриетта. Я понимаю, это должно быть… большим потрясением.

— Потрясением? О, я очень вынослива, Эдвард! Я могу выдержать потрясение. А для тебя это тоже было потрясением? Что ты чувствовал, когда увидел его лежащим там, у бассейна? Полагаю, ты был доволен. Тебе не нравился Джон Кристоу.

— Он и я… У нас не очень много общего, — тихо сказал Эдвард.

— Как деликатно ты выражаешься! Как сдержанно! Однако, по правде говоря, у вас было нечто общее. Вы оба любили меня, не правда ли? Только это не объединяло вас… как раз наоборот.

Луна полностью вышла из-за облака, и Эдвард поразился, увидев лицо Генриетты. Он всегда представлял себе Генриетту в отражении Эйнсвика. Для него она навсегда осталась смеющейся девушкой с глазами, полными радостного ожидания. Женщина, которую он видел теперь перед собой, казалась незнакомой. Глаза ее сверкали, но были холодны и смотрели на него враждебно.

— Генриетта, милая, — сказал он серьезно, — поверь, я сочувствую тебе… в твоем горе, твоей потере.

— Горе?

Вопрос удивил его. Казалось, она спрашивала не его, а самое себя.

— Так быстро… это может случиться так быстро, — проговорила она тихо. — Сейчас жив, дышит, а через мгновение — мертв, его не стало, пустота!.. О, пустота! А мы едим крем-брюле и считаем себя живыми, в то время как Джон, который был самым живым среди нас, — мертв! Ты вслушайся в это слово: мертв… мертв… мертв. И вот оно уже не имеет смысла… никакого смысла. Просто странное коротенькое слово, похожее по звуку на треск сломанной ветки. Мертв… мертв… мертв… Как тамтам[183], звучащий в джунглях, верно? Мертв… мертв… мертв…

— Прекрати! Ради всего святого, прекрати!

Она с удивлением посмотрела на него.

— Ты не ожидал, что я буду так вести себя? Ты думал, я буду сидеть и тихо лить слезы в хорошенький носовой платочек, а ты будешь успокаивать меня, держа за руку? Конечно, это большое потрясение, но со временем я успокоюсь, а ты прекрасно утешишь меня. Ты в самом деле хороший. Ты очень хороший, Эдвард, но такой… совсем другой.