Смерть приходит в конце. День поминовения. Лощина - [146]

Баранина! Уставясь на блюдо с мясом, Герда чувствовала, как слова, повторяясь, стучат в висках: «баранина, баранина, баранина!» Слезы выступили у нее на глазах… «Ну почему, почему у меня никогда ничего не получается как надо!»

Тэренс через стол посмотрел на мать, затем перевел взгляд на блюдо с бараньей ногой. «Почему мы не можем поесть? — подумал он. — До чего глупы эти взрослые! У них нет ни капли здравого смысла!»

Вслух он осторожно произнес:

— Мы с Николсом Майнером будем делать нитроглицерин[150] во дворе их дома, в Стретэме.

— В самом деле, дорогой? Это очень хорошо!

…Еще есть время. Если она сейчас позвонит и распорядится отнести мясо на кухню…

Тэренс посмотрел на мать с некоторым любопытством. Инстинктивно он понимал, что изготовление нитроглицерина вряд ли относится к роду занятий, поощряемых родителями. С ловким расчетом он выбрал такой момент для сообщения о своем намерении, когда был более или менее уверен, что у него есть шанс выйти сухим из воды. И его расчеты оправдались. Если в случае чего поднимется шум, иными словами, если свойства нитроглицерина проявятся слишком явно, он всегда сможет обиженно сказать: «Я ведь говорил маме». И все-таки он чувствовал себя слегка разочарованным. «Даже мама, — подумал он, — должна была бы знать, что такое нитроглицерин».

Тэренс вздохнул, остро почувствовав одиночество, свойственное этому возрасту. Отец — слишком нетерпелив, чтобы выслушать, мать — слишком невнимательна, а Зина — всего лишь глупая девчонка. Сотни страниц интереснейших химических опытов, и никому до этого нет дела… Никому!

Бах! Герда вздрогнула. Внизу, в приемной Джона, хлопнула дверь. Он быстро взбежал по лестнице и ворвался в комнату, внеся с собой атмосферу кипучей энергии. Джон был в хорошем настроении, голоден, нетерпелив.

— Господи, — воскликнул он, усаживаясь за стол и взяв в руки нож. — Как я ненавижу больных!

— О Джон, — с легким укором отозвалась Герда, — не говори так. Они подумают, что ты серьезно…

Герда кивнула в сторону детей.

— Я в самом деле так думаю, — возразил Джон. — Никто не должен болеть!

— Отец шутит, — быстро сказала Герда сыну.

Тэренс посмотрел на отца со своим обычным хладнокровным вниманием, с каким рассматривал все вокруг.

— Я не думаю, что он шутит, — произнес он наконец.

— Если бы ты ненавидел больных, дорогой, ты не был бы доктором, — сказала Герда, засмеявшись.

— Вот именно! — воскликнул Джон. — Ни один доктор не любит болезней. Боже мой, мясо совершенно холодное. Почему ты не отправила его подогреть?

— Не знаю, дорогой. Видишь ли, я думала, ты сейчас придешь…

Джон раздраженно нажал звонок и долго его не отпускал. Льюис пришла почти сразу.

— Снесите это вниз и скажите, чтоб подогрели, — сказал он отрывисто и резко.

— Да, сэр. — Льюис умудрилась вложить в эти два безобидных слова все, что она думает о хозяйке, которая сидит беспомощно уставившись на блюдо с застывшим мясом.

— Извини, дорогой, — бессвязно начала Герда. — Это моя вина, но, видишь ли, сначала я думала, что ты вот-вот придешь, а потом подумала, что если отправить мясо на кухню…

— О, какое это имеет значение! — нетерпеливо перебил ее Джон. — Стоит ли поднимать шум из-за пустяков! Машина здесь?

— Думаю, что здесь. Колли заказала.

— Значит, мы сможем выехать сразу же после ленча.

Через Альберт Бридж по Клехэм Коммон, коротким путем по Кристал Пэлес, Кройдон, Пёрли Уэй, потом, держась в стороне от главной дороги, поехать по правой развилке до Метерли-Хилл вдоль Хаверстон Ридж… Затем круто вправо по пригородному кольцу, через Кормертон и вверх по Шавл Даун. Золотые и алые деревья, лесные массивы внизу, мягкий осенний запах листьев и, наконец, через перевал вниз…

Люси и Генри… Генриетта. Он не видел Генриетту уже четыре дня, к тому же был страшно зол, когда они виделись в последний раз. У Генриетты был такой взгляд, не то чтоб отвлеченный, абстрактный или невнимательный. Пожалуй, он даже не может объяснить. Взгляд человека, который видит что-то, чего здесь нет. И это что-то (в этом вся суть!) не было Джоном Кристоу. «Я знаю, что она скульптор, — говорил он себе. — Знаю, что ее работа по-настоящему хороша, но, черт побери, неужели она не может оставить ее хоть на время! Неужели не может иногда думать только обо мне и ни о чем другом».

Конечно, он несправедлив к ней, и знает это. Генриетта редко говорит о своей работе. Она не так одержима своим искусством, как большинство художников, которых он знает. Лишь в крайне редких случаях ее погруженность в свой внутренний мир нарушает полноту интереса к его, Джона, проблемам. Но даже это постоянно вызывало в нем яростное негодование.

Однажды он спросил, резко и жестко: «Ты бросишь все это, если я тебя попрошу?»

«Что все?» — спросила она с удивлением.

«Все это!» — широким жестом он охватил всю студию. И сразу же подумал: «Глупец! Зачем ты просишь ее об этом?» И снова, перебивая себя: «Пусть скажет только одно слово: „Конечно!“ Пусть только скажет: „Конечно, брошу!“ Не важно, думает она так или нет. Пусть только скажет. Я должен обрести покой».

Генриетта долго молчала. Взгляд ее стал задумчивым и отвлеченным. Затем, хмурясь, она медленно сказала: «Думаю, что да. Если бы это было необходим о».