Смерть приходит по английски - [5]

Чужой мир, конечно, манил всегда. Вырасту большой, тогда выучу английский и спою по-английски, как д’Артаньян, во дворе нашим девочкам!..

3

Из самых-самых военных воспоминаний ему, конечно, запомнилось, как по Садовому кольцу вели пленных немцев. Английский и немецкий языки, кстати, принадлежат к одной языковой группе. Сначала в московском дворе, тотально залитом асфальтом, без каких-либо клумб, газонов или цветочков, но с двумя или тремя оставшимися от прежней жизни липами, разнесся слух. Мальчики побросали свои драгоценные деревянные самокаты и помчались на Садовое кольцо. Это было какое-то совершенно неиспытанное ранее волнение, что-то вроде посещения зоопарка на Красной Пресне. Немцев ведут!

Для тех давних мальчиков это была первая в их жизни показательная акция. По Садовому кольцу «гнали», как тогда говорили, большую колонну пленных немцев. До этого они существовали только в оптимистической или трагической кинохронике. День был яркий, асфальт просто горел. По обеим сторонам улицы стеной плотно и молчаливо стоял народ. Мальчишки бежали на этот объявленный, на этот уже известный всем в Москве марш пленных фашистов весело и беззаботно. Они уже (еще) ничего не боялись, мы победили, и каждый заранее чувствовал себя не простым зрителем, а народным мстителем, триумфатором, заслужившим наконец свою нетленную славу. Они уже насмотрелись карикатур в «Правде» и «Крокодиле». В киножурналах уже прошли с поднятыми руками, укутанные в женские платки фрицы. Еще вчера фрицы играли на губных гармониках и весело требовали: «Матка, яйки, млеко». Автор вместе со своим героям уже побывал на выставке в Парке культуры и видел огромные, сплетенные из соломы боты, в которых спасались от русских морозов фашистские солдаты. Они и их сверстники готовы были увидеть что-то похожее и даже веселое, такое, над чем можно было бы поглумиться, похохотать. Должны были появиться какие-то уроды, совсем не похожие на людей. Что-то вроде кота Базилио, опирающегося на костыль рядом с лисой Алисой. Детское чтение давало о себе знать. Ну, на крайний случай какие-то сумрачные рожи, схожие с теми, что рисовали в «Огоньке».

Садовое кольцо, как обычно летом, было раскаленным, пыльным. На этот раз оно было еще и пустынным — транспорт не ходил. Милиция и тогда не дремала.

Наконец со стороны площади Восстания, которую жители так еще и не перестали по старинке называть Кудринской, показалась колонна. Колонна шла не так, как обычно идет демонстрация, захватывая по ширине всю улицу. Колонна двигалась по одной, внутренней стороне Кольца, не занимая всего пространства улицы. Народ, который еще несколько минут назад весело переговаривался, вдруг затих. Шаг немцев был тяжелый, не строевой, но по-своему торжественный, как у людей, уже принявших свою долю и смирившихся с нею. Они шли сосредоточенно и даже гордо. Впереди, шеренгой, видимо, старшие по званию и, наверное, по должности. Майоры, полковники, генералы. Что они ожидали от народа, который пришли победить? Народ молчал, ни выкриков, ни проклятий. А что в этот момент думали и вспоминали они? Только кто это пишет, герой или все-таки автор? Но автор бы запомнил, если бы звучали крики и проклятья.

В конце концов, память твердо удерживает не такое уж большое количество картин, навсегда запавших и не отпускающих. Это были не те жалкие и растерянные немцы, что мелькали в военной кинохронике. Кинохроника, как и телевидение, обладает удивительной способностью врать, именно утверждая правду. У этих немцев не было хвостов, клыков, ослиных ушей и коровьих копыт. По Садовому кольцу от площади Восстания к площади Маяковского не очень быстро, строем шла колонна обычных, кажется, как мог предположить мстительный разум, даже не голодных, даже не худых и не измученных людей. В этот момент автор предположил, что пленных немцев в их охраняемых лагерях кормили лучше, чем мальчиков и девочек в московских, без цветов, дворах. Они шли, держась внутренней, как уже было сказано, стороны Кольца. А когда подошли ближе, стали различимы лица. В первых рядах лица старших офицеров казались презрительными и надменными. Это была надменность стыда и разочарования, которые надо стерпеть и перенести. Мундиры, карманы, нашивки, серо-зеленый цвет формы — все это будто было посыпано дорожной пылью. За старшими шел народ моложе, здесь в лицах стояла замкнутая молчаливая усталость. Они шагали тесно, почти соприкасаясь плечами, и, чувствовалось, в этом находили балансирующую силу, поддержку и возможность терпеть. Это первые ряды должны были глядеть вперед и отбивать своей офицерской надменностью нахмурившийся взгляд молчаливой толпы. Шагающий за первыми рядами молодняк взгляда от земли не поднимал.

Собравшийся по краям тротуара народ молчал. Пожалуй, не было никаких выкриков и даже громких слов. Пьяных на улице в то время было мало. Сейчас автор думает, что над толпой соотечественников, одетой, пожалуй, не лучше этих пленных и наверняка хуже, чем эти пленные, накормленной, висело суровое русское сочувствие.

Охраны, на удивление, было мало. Красноармейцы, цепочкой в десяти или пятнадцати шагах друг за другом, с винтовками, в своих линялых гимнастерках и кирзовых сапогах молча шли по бокам колонны. Они исполняли приказ и выполняли свой долг. Муторное это дело — выполнять долг без души... И скоро все прошли, двигаясь дальше в сторону площади Маяковского. Кажется, тогда она еще называлась Триумфальной?