Смерть отца - [97]

В комнате графа сумрачно и холодно. Стены из неотесанных бревен, и мебель необычно проста. Широкая деревянная скамья тянется вдоль четырех стен. Большая медвежья шкура перед камином и оленьи рога на стенах. На грубо сбитых полках – книги, вазоны, необычные образы, сотворенные самой природой. Две двери распахнуты в небольшие комнатки, в которых тоже книги, растения и чучела животных.

На огромном столе граф приготовил ужин.

Добыча массового убийства оказалась больше, чем расчитывали, поэтому хозяин выставил огромное количество еды: в огромных широких тазах навалены большие куски мяса, буханки хлеба, фрукты и салаты, бутылки коньяка, шнапса и пива. И посреди всего этого излишества – высокие, тяжелые, серебряные подсвечники, и в них тонкие длинные свечи. В жилище графа они предназначены замещать электричество, но даже большая газовая лампа, свисающая с потолка, не дает достаточно света. Только свечи и камин освещают зал. Пламя камина заполняет комнату туманным мерцанием. И когда юнкеры сбрасывают куртки и сидят у графского стола, в конце которого, как бы отдельно – гости из Берлина, в комнату, смешиваясь с мерцанием камина, заглядывает лесная тьма.

Количество еды на столе быстро уменьшается, показывая, что не так уж одинок этот граф Бодо, как его заброшенное жилище, в котором он укрылся отвернувшись от мира сего после того, как германский кайзер вынужден был отречься от престола. Веселое и шумное одиночество в стенах лесной хижины, очень похоже на рассказы Карла Мея. Помещение полно запахами еды, напитков, дыма сигар, и разговоров о делах в мире. Эрвин и Гейнц устали, сбиты с толку этой острой смесью лесного воздуха и блюд графского стола. И они погружены в размышления.

– Наш долг прекратить все это! – отрезает граф Бодо, и голос его взволнован и печален. – Мы обязаны вернуться к самой простой жизни. Жить, как растения и животные, полагаться на природу и на естественные чувства и страсти. В природе есть порядок предпочтений силы и чести. Есть высшие и низшие существа. Есть великое правило в организме природы, и оно единственно определяет порядок, свободу, которая вовсе не привилегия многих. И так как мы отдалились от природы, должно быть возвращение к ней ценой кровопролития.

Глаза юнкеров блестят от вина, от преклонения перед графом, и согласия с его принципами.

– Чтобы спасти Германию и ее свободу, – пытается граф сделать выводы из своих упрощенных постулатов, – во имя возвращения Германии к истинному своему духу, наш долг уничтожить все политические партии и вернуть нашему народу его прямоту, самопожертвование и военное превосходство. – И звон чокающихся рюмок в руках юнкеров, как звук тяжелой печати под подписанным соглашением.

Священник – единственный, кто бодр и внимательно слушает. Он не пригубил никакого напитка и не прикоснулся к еде: лишь попробовав, отстранился. Взгляд его не сходит с красных от вина и разговоров лиц. Пламя от камина увеличивает на стенах оленьи головы и рога. Разговоры о политике, естественно приводят к воспоминаниям о войне. Часто вспоминается имя смелого капитана Эрхарда, который во главе своих подразделений ворвался в столицу, чтобы заставить республику капитулировать. С преклонением говорят об убийцах Вальтера Ратенау*, упоминают столкновения в послевоенные годы, направленные против республики. Все эти герои и столкновения, упоминаемые за столом, представляли некий идеал воинской силы, который был предан, и позорный режим Веймарской республики, нанес этой силе удар в спину. И тут развязались рты и сердца рассказами об агрессивных действиях, пошли анекдоты и песни из солдатской жизни. Пьяные слезы выступили на глазах юнкеров. От байки к байке, от песни к песне, вся эта ватага стала походить все больше и больше на пьяную компанию хулиганов, нападающих исподтишка, на банду, повязанную чувством мщения.

Глаза Гейнца и Эрвина прикрыты от потрясения всем услышанным, и веки как бы спасают их. Только священник Лихт в этой тайной хижине понимает с болезненной ясностью, куда он попал, и какой огонь идолопоклонства пылает в дебрях лесов Пруссии. Понятно ему, что он находится в окружении людей, которые потеряли все, что им дорого, и что они готовы в будущем уничтожить без всякой жалости свою жизнь и жизнь миллионов в попытке вернуть себе то, что, по сути, им никогда не принадлежало. Но в эти минуты лица их сбиты с толку, голоса их далеки, дым сигар густ и тяжел в этом комнате, обставленной полками с книгами. Фразы, исходящие из их уст туманны. И потому священнику воистину кажется, что он попал в какой-то воображаемый нереальный мир.

И это не более, чем один из ночных кошмаров, который также внезапно оборвется, как внезапно начался.

– Пора проснуться и убираться отсюда, – говорит священник Гейнцу и Эрвину.

Эрвин почти заснул. Гейнц в своих туманных мечтах был погружен в желание схватить ружье и показать им силу еврея. И далеко от его ясного сознания, в душе звучало слово – «как еврей, как еврей».

Граф Бодо встал со стола и подбросил в камин дрова, и это был знак охотникам встать и немного размять свои кости. Охотники встают, чтобы занять места на скамье, протянутой вдоль стен, свалиться на медвежью шкуру, рассеяться по комнатам. Около камина граф Эбергард поет со своими друзьями песни юности и времен войны, и никто не обращает внимания на троицу из Берлина.