Смерть отца - [84]

– И тогда, – нарушает свое молчание Клотильда, – ушла из моей жизни вся любовь.

– Усни, – Оттокар гладит ей волосы, – отдохни сейчас, Клотильда.

Большое ее тело свертывается, а в нем – и душа.

– Сейчас тебе хорошо?

– Да, – Клотильда снова опирается на локоть, – да, мне хорошо, мой граф, потому что у тебя… У тебя, – прерывает она себя, и возвращается, словно ей трудно выразиться, – у тебя, как это сказать? Меня всегда покупали за деньги… Ну, в общем, они давали мне их… А у тебя… Я даю. Ты нуждаешься во мне, мой граф.

– Нуждаюсь, Клотильда.

Одинокий лучик, мигая, слабо бродит по кровати. Безмолвие бурно возбуждается их дыханием.

С утренним светом Оттокар встает. Клотильда еще дремлет. На диване лежат коты, а около кровати подремывает пес. Лицо Клотильды погружено в подушку, одеяло подтянуто до кончиков ее волос. Оттокар наклоняется над ней, чтобы прислушаться к ее дыханию, которое почти неощутимо. Пусть Клотильда спит, не дай Бог, ее будить. «Странно, – думает он, – странно, как я хочу быть с ней добрым, баловать ее».

Серость утра заглядывает в подвал. Дворы уже наполняются жизнью. Чистые занавеси Клотильды отделяют ее от жизни во дворах. Он поворачивается спиной к нагой женщине, лицом к вазонам и белым занавесям.

– Оттокар, остерегайся вазонов, – раздается из-за его спины обеспокоенный голос. – Ты что, уходишь, не поцеловав меня?

Глаза Клотильды смеются, и он склоняется над ней, смеясь.

– Иди, иди по своим делам. Ночь кончилась.

– Откуда ты знаешь, что меня зовут Оттокар?

– Ты же и сказал мне ночью.

– Клотильда, – внезапно вспоминает он, зачем пришел к ней: рассказать о том, что выиграл конкурс. – Забыл тебе рассказать, что в конкурсе, помнишь? В общем, я выиграл конкурс Берлинского муниципалитета на создание памятника Гете. Это большая победа, Клотильда.

– Прекрасно, – говорит она абсолютно равнодушным голосом, – а теперь иди по своим делам.

Оттокар задерживается около вазонов, и отрывает только проклюнувшийся молоденький росток.

– Клотильда, пожалуйста, подари мне этот росток.

– Вижу, ты любитель цветов.

– Я разве не сказал, что очень их люблю?

– Бери себе, – смеясь, отвечает Клотильда Буш.

Глава двенадцатая

– Наш город, – рассказывает дядя Альфред, – имеет форму раскрытого веера.

– Ах, – говорит Иоанна, – и это первое слово, сказанное ею с тех пор, как она сидела у обеденного стола в доме дяди Альфреда. Она видит в своем воображении целый город, вовлеченный в балетный танец, и дам, обвевающих веерами из слоновой кости свои разгоряченные лица.

Иоанна поднимает глаза от чашки чая и натыкается на поблескивающие стекла очков дяди Альфреда. Она отводит взгляд от лица дяди в раскрытое окно и на дремотную улицу.

Безмятежные низкие домики закрыты и безмолвны. Посреди маленьких палисадников и прижатых один к другому заборов, кажется, дома эти зевают от скуки. Лениво сидят воробьи на электрических проводах, и где-то водопроводный кран не дает совсем уснуть окрестности своим однообразным бормотанием. Старые напольные часы хрипло бьют три удара.

Кабинет дяди Альфреда заставлен полками с книгами до самого потолка. Большой письменный стол посреди кабинета тоже полон книгами, и недалеко, в углу кабинета, – череп и крупный человеческий скелет. Раньше это был кабинет бабкиного отца, профессора анатомии, и кажется, что запах формалина все еще не выветрился из костей скелета. Отец, дядя и Иоанна сидят в больших кожаных креслах, и запивают съеденные за обедом блюда чаем. Иоанне кажется, что и чай впитал в себя запах кабинета, а маленькие сухие печенья прилипают к зубам.

– Веер? – спрашивает она дядю.

– Да, детка, – голос дяди однообразен как бормотание крана. Дядя берет в руки серебряную ложечку и начинает чертить на скатерти форму веера.

– Обрати внимание, детка, – ложечка медленно движется по скатерти, – улицы города, как отдельные спицы веера, и все они стягиваются к дворцу, как бы к ручке веера. Дворец же построен в стиле барокко.

– Барокко, – подтверждает доктор Леви последнее слово брата, словно слово это особенно важно, оно почти тает у него под его языком.

Иоанна смотрит на отца с большим удивлением. С тех пор, как они приехали в дом дяди Альфреда, отец абсолютно изменился, словно снял с себя свой представительный костюм, в котором всегда ходил даже в доме, высокий, жестковатый, здесь он словно стал более гибким. И, несмотря на то, что он ходит в сером костюме и с хмурым выражением лица, выглядит он здесь как в удобном домашнем халате. На лице его написано удовольствие, движения быстры, и мягкая улыбка не сходит с его губ.

– Да, барокко, – продолжает дядя Альфред. – Эпоха Ренессанса совсем не похожа на эпоху барокко. В стиле Ренессанса сохранялся покой и гармония, барокко же стремилось к преувеличению.

Иоанна не слушает. Город-веер навевает на нее дремоту. Ленивые мухи ползают по стеклам окон, и точно так же, кажется ей, ползают в ее мозгу слова дяди. Веер. Барокко. Движение. Кринолин. Теперь дядя рассказывает что-то о тете Гермине, которая одевалась в кринолин.

– Тетя Гермина, – доносится до нее голос дяди как бы издалека, – ты слышишь, Иоанна, любила совершать с нами прогулки туда…