Смерть на Параде Победы - [35]

Соседка из квартиры напротив, кокетливо щурясь, пыталась выспросить у Алтунина, вернется ли жена Джилавяна, а если нет, то кому достанется жилплощадь. О приходивших к Джилавяну отзывалась обобщенно-расплывчато:

— Это были сплошь приличные люди, по одежде видно, но лица я не разглядывала, неприлично…

Дворовые мальчишки в обмен на выдуманную прямо на ходу историю из сыщицкой жизни сообщили Алтунину, что во второй подъезд, тот самый, в котором проживал Джилавян, регулярно, но не очень часто, примерно раз в неделю, по утрам наведывался приблатненного вида парень с заостренным птичьим лицом. Ненадолго наведывался, минут на десять-пятнадцать. Мальчишки видели его, потому что с приходом весны решили серьезно заняться физическим развитием, ввиду чего с утра пораньше, еще до завтрака, бегали во дворе и делали сообща гимнастику.

— Одному лень, — признался один из мальчишек, — а коллектив дисциплинирует.

Регулярные визиты приблатненного парня, да еще с утра пораньше (когда еще застать сотрудника МУРа дома, как не рано утром?) выглядели весьма подозрительно. Алтунин расспросил мальчишек поподробнее, двое вспомнили, что видели парня на Лужниковской улице около девятнадцатого дома. В девятнадцатом доме никого похожего местный участковый не припомнил, но зато предположил, что приблатненный с птичьим лицом мог быть Данькой Прощалыкиным по кличке Хорек с Летниковской улицы. Тратить время на опознания было жаль, колоть Хорька по-умному было лень, поэтому Алтунин поступил так, как обычно никогда не поступал, — предъявил Хорьку удостоверение, грозно сверкнул глазами, цыкнул зубом, сказал как бы про себя: «Надо же, такой молодой, а уже не жилец» (многозначительно так сказал, тихо, но с выражением) и поинтересовался, готов ли «уже не жилец» рассказать, к кому и зачем шастает он по утрам в Козицкий.

Хорек затряс поджилками, застучал зубами и дрожащим, то и дело срывающимся на сип голосом («Переборщил я что-то», досадливо подумал Алтунин), рассказал, что ходит он не к кому-нибудь, а к родной тетке, сестре матери, которая подкидывает ему по-родственному продуктовые карточки. Алтунин поинтересовался, откуда у тетки образуется излишек, Хорек всхлипнул и сдал родственницу с потрохами:

— Теткин хахаль, Мишка, он художником на заводе имени Сталина работает, наделал разных клише, вот и печатает…

Так часто бывает — работаешь по своему делу, а мимоходом зацепишь другое. Алтунин задержал Хорька, доставил в Управление и передал начальнику отдела по борьбе с мошенничеством подполковнику Пятерикову.

— С вашего отдела нашему, Павел Калинович, причитается! — пошутил он.

— Раскроем и мы вам какое-нибудь дельце, — пообещал Пятериков, радуясь подарку. — По-соседски. А то и целых два.

С изготовителями и сбытчиками фальшивых карточек не церемонились — брали в оборот жестче жесткого, не как уголовников, а как настоящих врагов народа. Суды отвешивали им по-максимуму, расстрельные приговоры не были редкостью. Это же не просто покушение на народное добро и дезорганизация снабжения граждан, а подрыв основ социальной справедливости. За такое не наказание полагается, а возмездие.

Так что, какая-то польза, хоть и косвенная, от работы с соседями Джилавяна все же была. Не совсем напрасно потратил время Алтунин в Козицком переулке. Диалектический материализм правильно учит, что любой труд приносит пользу.

11

Поп был немолодым и каким-то невзрачным, блеклым. Бледное лицо, бороденка клочками, потертая, вылинявшая ряса, сапоги каши просят — левый так вообще проволокой подвязан. Только глаза живые, пытливые, как у молодого. Глядя на него, Александр почему-то вспомнил другого попа, того, которого они с Виктором и Димкой встретили в двадцать седьмом году на Кексгольмском тракте. Тот шел быстрым семенящим шагом, то и дело оглядываясь, как будто опасался погони, хотя его никто не преследовал. «Батюшка-то ряженый, — сказал приметливый Димка. — Дерганый, суетливый, ненастоящий». «Привыкай, — посоветовал ему Виктор. — Они здесь все такие, те, кто жив остался…» Потом они увидели этого же попа в трактире на станции, он сидел на веранде, пил пустой чай и что-то тихо говорил степенному бородатому мужику. Тот все оглаживал свою бороду и согласно кивал. «Говорил же я вам, — шепнул Димка. — Вот, к связному на встречу пришел». Тихая беседа за дальним столом действительно походила на встречу двух агентов. Впрочем, Димке таинственное мерещилось постоянно. Не человек, а ходячая пещера Лейхтвейса. [26]Парабеллум за поясом, граната в кармане — благородный рыцарь Ланселот двадцатого века. Проклятый век, все перевернулось с ног на голову, кто был ничем, тот стал всем, а кто был всем, тех уже нет… Двадцать седьмой год… Хорошее было время, тяжелое, но «надежное», как говорил Виктор, имея в виду, что смотрит он в будущее с надеждой. Ничего, что война проиграна, тогда товарищи оболванили мужика, заморочили ему голову идеями — бери даром землю, паши, хозяйствуй… Землю-то дали, но все, что эта земля приносила, начали отбирать. У товарищей всегда так — необходимость и сознательность, а кто не проявляет сознательность, когда приходит необходимость, тому пулю в лоб или в затылок. В восемнадцатом году в Белоострове кожаный комиссар стрелял врагам революции в затылок. Выхватывал их из толпы желавших перейти на финскую сторону, отводил на десять шагов в сторону, ставил на колени и «исполнял», как принято выражаться у товарищей, из маузера. Долго он потом снился матери, этот комиссар. Бедная мама… Так вот. В двадцать седьмом была надежда на то, что все наконец-то вернется на круги своя, обманутый народ скинет богопротивную бесовскую власть, и Россия возродится. «Мы не объект взрывать идем, — говорил Виктор. — Мы Россию взрывать идем! Россия сегодня сидит на пороховой бочке, совсем как в семнадцатом году. Достаточно одной искры…» И в двадцать восьмом была надежда, и в тридцатом, и в тридцать третьем… А к тридцать пятому она иссякла, улетучилась вся, даже маленькой капельки не осталось. Если бы осталась хоть капелька, разве пошел бы он, Сергей Соловьев, потомственный дворянин, сын полковника русской императорской армии, служить немцам? Оксюморон какой-то — гауптманн Соловьев, вроде «живого трупа». Сергей Соловьев этих немцев ненавидел всеми силами своей детской души, начиная с шестилетнего возраста. А в десять лет, когда погиб отец, возненавидел еще сильнее, хотя дальше уже, казалось, ненавидеть было некуда. Это уже после, почти через год, в Гельсингфорсе, мать рассказала, что отца убили не немцы, а свои же русские солдаты, распропагандированные большевиками. Готовилось большое наступление, а солдаты отказывались воевать. Отец попытался образумить их, но они подняли его на штыки. Бедный папа, это же так больно… После такого не то что немцам, Сатане пойдешь служить, если тот станет воевать с товарищами. Впрочем, не станет, потому что они и есть Сатана. «Вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя „смерть“; и ад следовал за ним; и дана ему власть над четвертою частью земли — умерщвлять мечом и голодом, и мором, и зверями земными…».