Смерть моего врага - [36]

Хозяин на цыпочках подкрался к моему столу.

— Слышите? — прошептал он.

Я кивнул.

— Да.

— Если хотите громче, я сделаю громче. Только скажите.

— Это может помешать другим, — сказал я, лишь бы что-то сказать.

— Не думаю.

— Мне слышно, — заявил я.

— Потом будет намного громче, — сказал хозяин. — Когда он начнет по-настоящему.

И снова отошел, осторожно пританцовывая.

Я вспомнил своего друга. Иногда у меня возникало чувство, что он прячется где-то здесь и вместе со мной слушает эту речь. «Я слышал его и был покорен». При этом он неотрывно смотрел мне в лицо, изучая впечатление, производимое его словами. Как будто лично ему было важно, чтобы я попал под его влияние.

Воспоминание о нашей последней встрече пробудило во мне печальные мысли. С тех пор прошли годы, а он все еще оставался моим другом. В моем теперешнем расположении духа я был склонен к самобичеванию. И без особого напряжения мог бы полностью погрузиться в грустные размышления. Но какое-то чувство, чуть ли не стыд, удерживало меня. Я не хотел опростоволоситься под лукавым взглядом моего невидимого друга. Тем более в состоянии телесной усталости, когда тебя более чем когда-либо одолевает страсть к самобичеванию. Я был достаточно трезв и не хотел терять бдительность. Б. мог оказаться шарлатаном, шулером или действительно тем, кто призывает на нас Божью милость. Но я не успокоюсь, пока не разгадаю его тайну, при условии, что таковая имеет место. Речь продолжалась. Он явно все еще двигался ощупью и выжидал. Лишь несколько брошенных вскользь ироничных формулировок прервали монотонность и вызвали в зале первые смешки. Постепенно голос зазвучал на повышенных тонах, все больше освобождаясь от скованности, обнаруживая оттенки и разнообразие интонаций. Он уже звучал во всю мощь из аппарата и эхом отзывался в ресторане, словно кто-то говорил, стоя совсем близко. Так как здесь находилось лишь несколько слушателей, речь в полный голос производила слегка комичное впечатление. Впрочем, его странная артикуляция доносила звуки в самый дальний угол.

Теперь он вроде бы обрел большую уверенность. И перешел в наступление. С твердой убежденностью он возвещал некоторые истины, настолько расхожие, что каждый поневоле должен был с ним согласиться: этот человек прав! Даже если не было никого, кто провозглашал иную истину или сомневался в истине, только что провозглашенной, он делал вид, что такой человек есть и прячется где-то в зале. Он достиг своей цели. Раздались первые одобрительные выкрики, положившие начало его успеху. Его воодушевление росло, он набирал обороты, делал все больше смелых заявлений из числа тех, что надлежит прежде хорошо обдумать, — такими бессмысленными они кажутся на первый взгляд. Но вероятно, в них таится зерно истины. Они входили в его программу. Они почти всегда достигали цели. Они, как было сказано, раскаляли сердца своей смелостью. И манера их преподнесения также была смелой. И снова он делал вид, что спорит с кем-то, кто прячется в зале. Он возвышал этого Никого до своего оппонента, до своего противника, на глазах у всех он вызывал его на бой, на рыцарский поединок. Чудовищное изобретение! Он сам, так сказать, контрабандой, в собственном кармане, пронес его в зал, так что никто из присутствующих этого не заметил и усадил где-то среди слушателей. Там он и сидит. «Смотрите, вон он сидит, слышите, что он говорит?» И потом оратор выдумывает все, что говорит тот, кого он выдумал. Почему бы и не быть человеку, который вот так выглядит и говорит вот такие слова? Но ведь оратор вкладывает ему в рот вопросы, возникшие в его собственном мозгу. А так как он все время давал слово только себе, даже когда вроде бы предоставлял слово своему оппоненту, ему удалось очаровать слушателей, подчинить их своей власти.

Он говорил все более проникновенно, а заметив, что его влияние возрастает, он вдруг с ровного места (только напряженность в его голосе заранее возвестила об этом) начал кричать. Прямо посреди фразы, в споре со своим противником, он начал буйствовать и орать. Безумец!

Он нападал, он обвинял, он насмехался, издевался, повергал ниц, раздавал удары наобум, направо и налево, опровергал утверждения, которых никто не выдвигал, и при этом ужасно возбуждался. У его противника не осталось ни одного сторонника. Он, противник, никогда не существовал, но был убит этим голосом. И так как он молчал, каждый в зале считал, что он мертв.

Я сидел в ресторане, беззащитный и поверженный. Я был тем самым Никто в зале за стеной. Я слышал свое собственное уничтожение. Меня охватило мрачное предчувствие, и я пал духом.

— Вопит, как бешеный, — сказал кто-то через пару столов от меня.

— Это ж надо — так орать, — отозвался его собеседник.

Потом снова наступило молчание. Только аппарат в углу трясся и кряхтел. Но недолго. Вскоре голос снова обрел прежнее естественное звучание. Теперь он звучал более страстно, с ноткой возбуждения и огоньком. Но это был холодный блуждающий огонь. Откуда бралось его мерцание? Как будто в нем таился инородный металл, время от времени испускавший невидимые лучи. И сквозь этот голос, странно накаленный и колдовской, они преломляли нечто постороннее, иное, странное, непонятное, чуждое, зловещее. Оно исходило не из самого человека. Возбуждение Б. не было возбуждением взволнованного человека. Он не принадлежал к тому типу ораторов, которые во время речи заводятся, исходят потом, впадают в раж и приходят в такой восторг от самих себя, что совершают глупости, изрекая вещи, о которых лучше умолчать. Он слишком хорошо понимал, о чем говорит, и никогда не пробалтывался. Когда он орал, он знал, что делает. Это входило в его программу, он все рассчитывал заранее. Через минуту он уже снова владел собой и держался совершенно раскованно.