Смерть моего врага - [35]

Самообман — самая услужливая форма лжи, панацея от всех болезней личности. Он может залечивать даже метафизические раны. Пусть эпизод с моим другом и нанес мне внушительный удар, но он не сбил меня с ног. Наоборот. Это первое и немалое разочарование укрепило меня и подготовило ко всем дальнейшим. Теперь я уже не стоял перед ними безоружным. Оценил ли я эту утрату как успех? Или уже здесь начался самообман? Разве можно одновременно одержать победу и потерпеть поражение? Разве не этого хотел мой друг — левой рукой загрести одно, а правой — другое? Пусть со стороны я выглядел неуверенным, нерешительным, слабаком, никто не мог помешать мне раз и навсегда разделаться со своей слабостью. Может, я таким образом избавлюсь от своих терзаний.

Я был объективен. Я принадлежал к группе так называемых объективистов, то есть людей, которые считают своим долгом рассматривать происходящее свободно, независимо от любого личного мнения. Ибо вообще-то личное мнение вытекает из ограниченности и предрассудков.

Эту позицию занимают не из трезвого рассмотрения всех вещей, хоть такое рассмотрение и провозглашается конечной целью. Нет, она вырабатывается в тяжелой борьбе с нашими страданиями. Даже если наши дела из рук вон плохи, мы обязаны быть выше личных интересов. Потому что может оказаться, что наш противник прав. Тогда нам не останется ничего иного, как добровольно признать его правоту. Тогда рисуйте плакаты и развешивайте их вокруг себя. Устройте демонстрацию и скандируйте: «Мы — ваша беда! Долой нас!» Этого требует человеческое достоинство.

Вот таким объективистом был и я. Душой и телом. Если правилом вашего действия и бездействия вы избрали принцип справедливости, тогда и вашему врагу следует для начала противопоставить справедливость. Разве не так? Идея Красного Креста, которую весь мир рассматривает как величайшее завоевание гуманности (мир и по сей день держится за нее), эта идея, в сущности, оказалась губительной. Ибо она позволяет и даже логически подразумевает, что сначала нужно избить своего противника до полусмерти, а уж потом считать его человеком, таким же, как ты. И соответственно к нему относиться. Сколько раз самые рьяные адвокаты справедливого отношения к собственной персоне оказывались самыми несправедливыми судьями, когда дело касалось их противника. Эти субъекты — просто карикатуры на человеческий род и повинны в том, что самая благородная из небесных добродетелей еще не получила прописки на земле.

Я тешил себя мыслью, что поступаю справедливо с моим врагом. Тогда я еще не знал, почем фунт лиха.

Странной была эта встреча в неурочный час! Не будь я таким усталым после пешего перехода, я бы заставил себя войти в зал. Но не через заднюю дверь. Вот так я и сидел в почти пустом ресторане, где кроме меня в деревянных нишах ужинали только две влюбленные парочки, и предавался своим мыслям. С тех пор как мы расстались с моим другом, прошло уже много лет. Все идеи, которые прокламировал Б., разъезжая по стране, были мне досконально известны. Еще больше подробностей было известно о нем. Он вел великую борьбу, привлекая людей в каждом городе на свою сторону. Для достижения цели ему были все средства хороши. Ему еще приходилось накладывать на себя некоторые ограничения, но его угрозы и предостережения сомнений не вызывали. Он еще не стал царем и богом, властителем жизни и смерти, еще не стал. Или уже стал?

Я сидел за столом в пустом уютном ресторане с приглушенным светом, предаваясь мечтаниям и чувствуя, как отступает моя усталость. Несколько раз появлялся хозяин и с важным видом, не говоря ни слова, возился с чем-то в углу. Я заказал сухого вина из местных сортов винограда, вызревающего на холмах. Прошло некоторое время. Между тем шум в коридоре утих. Значит, всех желающих, до единого, запустили в зал. Парочки в углах и трое новоприбывших посетителей беседовали вполголоса.

Внезапно в это тихое жужжанье голосов вмешалось типичное кряхтенье и скрипенье, исходящее откуда-то из угла — характерный шорох, предвещающий начало работы техники. Хозяину пришла в голову безобидная мысль включить громкоговоритель, чтобы осчастливить своих гостей возможностью слышать речь, произносимую в зале. Грянул оркестр, усиливая общий эффект действа. Раздались шумы, крики, свист, обрывки хорового пения. Потом все стихло. Послышался скрип досок на трибуне оратора, несколько энергичных шагов, восторженные вопли и восклицания, аудитория адского концерта приветствовала Б. Хозяин подкрутил что-то у аппарата, спектакль немного отодвинулся вдаль, снова придвинулся и стих. Наступила глубокая тишина. И в ресторане тоже. Эти несколько секунд тишины в начале (никогда их не забуду) уже относились к его речи, точно так же, как овация в конце или выкрики во время его выступлений. И тем, кто находился в ресторане, передалось через аппарат молчаливое ожидание зала.

В это безмолвное напряжение упали его первые слова. Осторожно, нерешительно. Они не разорвали тишину, нет, они так ей соответствовали, так подходили, что, казалось, раздались из нее самой. Мне редко приходилось слышать, чтобы человеческий голос звучал в столь напряженной тишине. Он шел как бы из могилы, темный, глубокий, довольно жуткий. Он ледяной дрожью пробегал по спине. Такой голос слушаешь всем телом, всеми органами чувств. Что это, думал я, к чему это сдавленное, жуткое начало? У него сегодня тяжелый день? Я был слегка разочарован, немного удивлен. Но скоро я понял, что это значило. Монотонность длилась довольно долго. Она служила для того, чтобы подавить, скрыть и одновременно подготовить что-то другое. Это стоило ему известного напряжения.