Смерть Канарейки - [78]

– В передней, – отозвался, не оборачиваясь, Маркхэм. Он знал, что болтовня Ванса была только внешним отражением серьезного раздумья, и он ожидал так терпеливо, как только мог.

Ванс неторопливо прошел через стеклянную дверь в маленькую переднюю и встал, глядя на гиппендейловский фонограф, стоявший у стены. Он был покрыт куском парчи, поверх которой стояла ваза из полированной бронзы.

– Не очень-то это похоже на фонограф, – сказал он. – А почему парча? – Он тщательно исследовал ее. – Так называемая анатолийская… Не очень дорогая… Интересно, каковы были музыкальные вкусы леди? Виктор Герберт, конечно. – Он откинул парчу на крышке и поднял ее. На фонографе уже была пластинка. Ванс нагнулся и поглядел на нее. – Ого! «Анданте» из бетховенской симфонии си-минор! – радостно воскликнул он. – Вы знаете, конечно, это, Маркхэм. Лучшее анданте из когда-либо созданных. – Он завел фонограф. – Я думаю, немного хорошей музыки нам не повредит, а?

Маркхэм не обратил на это внимания, он все еще удрученно смотрел в окно. Ванс поставил пластинку, опустил на нее иглу и вернулся в гостиную. Он стоял, глядя на диван, сосредоточившись на своих мыслях. Я сидел в кресле у двери, ожидая музыки. Все это действовало на нервы, и я чувствовал себя возбужденным. Прошла минута или две, но единственным звуком, раздавшимся из фонографа, был слабый шорох. Ванс обернулся с легким недоумением и направился обратно к фонографу. Тщательно проверив, он еще раз включил его. Но, хотя он прождал несколько минут, музыки не было.

– Вот это да! Чертовски любопытно, знаете ли, – проворчал он, меняя иголку и снова заводя фонограф.

Маркхэм уже отошел от окна и стоял, наблюдая за ним с добродушной улыбкой. Пластинка на фонографе вращалась, и игла описывала свои концентрические окружности, но аппарат упорно отказывался играть. Ванс, опершись на него обеими руками, наклонился вперед, устремив взгляд, полный любопытства и замешательства, на вращающуюся пластинку.

– Вероятно, сломана мембрана, – сказал он. – Дурацкие машинки.

– Мне кажется, – язвительно заявил Маркхэм, – что вся трудность заключается в вашем патрицианском невежестве и незнании такого вульгарного и демократического механизма. – Разрешите-ка мне помочь вам. – Он подошел к Вансу, а я стоял позади него, с любопытством глядя через его плечо. Казалось, все было в порядке, и игла уже почти подошла к самому краю пластинки. Но слышался только тихий шорох. Маркхэм протянул руку, чтобы поднять мембрану. Но его движению не суждено было завершиться.

В эту минуту маленькая квартира огласилась трижды повторенным воплем, сопровождаемым криком о помощи. У меня по телу пробежал озноб, и я почувствовал, как волосы зашевелились на голове. После короткой паузы, во время которой мы не в состоянии были вымолвить ни слова, тот же женский голос громко и отчетливо произнес «Нет, ничего не случилось. Извините. Все в порядке… Пожалуйста поезжайте домой и не волнуйтесь».

Иголка дошла до конца пластинки. Послышалось легкое щелканье, и мотор автоматически выключился… Почти ужасающая тишина последовала за этим; она была нарушена сардоническим смехом Ванса.

– Ну, что же, старина, – лениво заметил Ванс, неторопливо возвращаясь в гостиную, – вот вам ваши неоспоримые факты.

В дверь громко постучали и затем показалось встревоженное лицо дежурившего у двери полицейского.

– Все в порядке, – хрипло успокоил его Маркхэм. – Я позову вас, когда вы понадобитесь.

Ванс лег на тахту и достал сигарету. Закурив, он заложил руки за голову и вытянул ноги, как человек, в котором внезапно ослабло огромное физическое напряжение.

– Господи помилуй, Маркхэм, – протянул он, – мы были детьми в лесу. Неопровержимое доказательство – подумать только! Если закон допускает это, как говорит мистер Бамль, то закон – осел, идиот. Маркхэм, я краснею при таком признании, но это мы с вами были ослами.

Маркхэм, потрясенный, стоял у аппарата, не сводя глаз с пластинки. Наконец он вошел в комнату и устало рухнул в кресло.

– Эти ваши драгоценные факты! – продолжал Ванс. – Если в них как следует покопаться, что от них останется? Спотсвуд приготовил запись для фонографа – страшно просто. Сейчас все этим занимаются.

– Да. Он говорил, что у него дома на Лонг-Айленде есть мастерская, где он иногда работает.

– Это, несомненно, облегчало дело. Голос на пластинке просто-напросто его собственный, поднятый до фальцета – это лучше, чем женский, потому что он сильнее и резче. Что касается наклейки, то он просто содрал ее с обычной пластинки и наклеил на свою. В эту ночь он принес Оделл несколько новых пластинок и спрятал свою между ними. После театра он разыграл свою жуткую маленькую драму и затем аккуратно удалился со сцены, чтобы полиция подумала, что представление устроил настоящий грабитель. Но перед уходом он поставил пластинку и запустил ее. Парчу и бронзовую вазу он поставил на фонограф, чтобы создать впечатление, что им редко пользовались. И ему это удалось, потому что никто и не подумал в него заглянуть. Зачем? Потом он попросил Джессапа вызвать такси – все совершенно естественно. Пока он ждал такси, игла дошла до записи криков. Они были хорошо слышны: ночью звуки разносятся отчетливо. Больше того, проходя через деревянную дверь, они теряли свой фонографический тембр.