Смерть империи - [196]

Что до нашего восприятия происходящего, заметил я, то мы попросту не в силах пройти мимо вывода, что являемся свидетелями изменения в политике по сравнению с прошлой осенью. Мы видим все большую опору на средства подавления и все больше уступок тем, кто этими средствами распоряжается. Мы видим откат в переговорах по контролю за вооружениями, даже тогда, когда соглашения уже формально подписаны. Мы видим более суровое обращение с критиками внутри страны, а шаблон правительственных назначений дает основание предполагать более жесткую и консервативную линию. Ряд обещанных улучшений в наших двусторонних отношениях не состоялся. К примеру, нас заверяли, что законодательство, гарантирующее свободу эмиграции, будет принято в 1989 году, но оно все еще застряло в Верховном Совете, и Горбачева это, похоже, не беспокоит. Президент Буш в июне прошлого года дал ясно понять в Вашингтоне, что подписанное ими торговое соглашение не будет выполняться, пока не вступит в силу закон об эмиграции, мы не понимаем, почему Горбачев не проявил большей активности, дабы убедить Верховный Совет принять его.

Черняев, оставив без ответа большую часть из мной перечисленного, ухватился за последний момент и раздраженно заметил, что нам следовало бы знать, отчего до сих пор не действует эмиграционное законодательство:

Соединенные Штаты явно не справляются с количеством людей, которые уже получили разрешение на выезд.

Действительно, в то время у нашего посольства имелся список очередников (более чем 300.000), подавших заявление на въезд, а наши возможности по подготовке и выдаче документов едва превышали 50.000 в год. Но дело, разумеется, было не в этом, а в том, что у советских граждан должно быть право покидать страну, если они того пожелают.

Перед уходом я попросил Черняева уверить президента Горбачева, что его усилия по установлению доверия не были напрасными. Пусть он не думает, будто критика, какую он слышит, умаляет его достижения. Но ее следует воспринимать в плане дружеского предупреждения. Остается фактом, что нас на Западе и вправду тревожит направленность, какую, похоже, приобретает его политика, и мы надеемся, что вскоре он вернется на курс, установленный им ранее. Сделает он это — и критика, раздражающая его, несомненно, прекратится.

Реакция Черняева была куда более эмоциональной, чем реакция самого Горбачева, когда менее трех недель назад я вручал ему письмо президента Буша. Тем не менее, я полагал, что Черняев понимает выдвигаемые нами вопросы и, вероятно, симпатизирует им. Ощущение расстройства от необходимости — во имя лояльности — отстаивать мнение, которое, как он знал, было ложным, по–видимому резко обострило его душевное состояние. Впоследствии в воспоминаниях он косвенно подтвердил это. После нападения на телебашню он серьезно подумывал об отставке и написал Горбачеву письмо, в котором содержались куда более едкие обвинения, чем любые замечания президента Буша, госсекретаря Бейкера или мои собственные. Однако он решил не отправлять письмо и остаться в «команде». Мои замечания о переменах в команде, в то время как им самим владело искушение уйти, должно быть, резали по живому.

————

Недели через две Горбачев отправился в давно откладывавшуюся поездку в Белоруссию. Хотя Минск всего в часе лета от Москвы, Горбачев не был в этой республике со времени Чернобыльской катастрофы. Белорусская общественность подметила его явное безразличие (Горбачев, похоже, никогда не испытывал затруднений со временем, коль скоро речь заходила о поездках за границу), но ждала, что он выскажется по поводу ликвидации последствий аварии и объявит о финансовой помощи, выделяемой на эти цели. Белоруссия, в конце концов, пострадала от аварии больше, чем любая другая республика, хотя атомная электростанция и находилась на Украине. Союзное правительство, в чьем ведении была эксплуатация АЭС, несло как правовую, так и моральную ответственность за финансирование мер по ликвидации последствий.

Горбачев, меж тем, занятый мыслями о борьбе с Ельциным и о разладе с реформаторами–интеллектуалами, похоже, забыл, где он находится. Мельком упомянув о Чернобыле, он зато весь свой запал обрушил на реформаторов-интеллектуалов, обвинив их не только в попытках подорвать социализм и восстановить капитализм, но и в прислуживании в качестве пятой колонны враждебным зарубежным силам. Повторяя бездоказательные обвинения, выдвинутые Крючковым в декабре, он заявил, что реформаторы используют фальшивые лозунги «для прикрытия далеко идущих происков, которые в ряде случаев родились в зарубежных «мыслительных танках» и в чужих головах». Затем он подверг нападкам персонально Гавриила Попова за призыв к разделу Советского Союза на сорок–пятьдесят то ли штатов, то ли государств. (В действительности, Попов только указал на это как на один из возможных исходов националистической лихорадки, охватившей тогда Советский Союз; он вовсе не относил это к желаемому исходу.)

Но даже этого было мало, Чем больше Горбачев распалялся на эту тему, тем более бранной делалась его речь. «Демократы» были обвинены в «необольшевистской» тактике: использовании демонстраций и забастовок — для дестабилизации органов управления страной и подготовки насильственного захвата власти. (Ничто так не нервирует коммунистов, как мысль, что другие могут применить их собственную тактику против них же.)