Смерть и воскрешение патера Брауна - [59]

Пока доктор говорил, в памяти Пейна с внезапной, потрясающей ясностью возникло лицо мисс Дарнуэй – бледная, трагическая маска на беспросветно-черном фоне, отмеченная печатью какой-то неземной, бессмертной красоты. Он открыл рот, чтобы заговорить, и не нашел нужных слов.

– Так, – обратился к доктору патер Браун. – Теперь я вижу, что вы тоже человек суеверный.

– То есть как это суеверный? Для меня это самоубийство является логическим следствием вполне закономерного, с точки зрения науки, процесса.

– А вот я не вижу никакой разницы между вашим научным суеверием и суеверием спиритов, – ответил священник. – И то и другое превращает людей в паралитиков, неспособных шевельнуть ни рукой, ни ногой, неспособных без посторонней помощи позаботиться о своей жизни и душе. Те стихи на рамке портрета говорят, что судьба рода Дарнуэй – быть убитыми, а ваш научный псалтирь говорит, что их судьба – убивать себя. И в том и в ином случае они рабы.

– Но вы, кажется, говорили, что вы рационалист, – возразил доктор Барнет. – Вы не верите в наследственность?

– Я сказал, что верю в дневной свет, – громким и ясным голосом ответил священник. – И я не желаю выбирать между двумя подземными ходами кротовых суеверий – оба они приведут меня в тупик. И вот вам доказательство: вы все понятия не имеете о том, что в действительности случилось в замке Дарнуэй.

– Вы говорите о самоубийстве? – спросил Пейн.

– Я говорю об убийстве, – ответил патер Браун, и отзвук его негромкого, в сущности, голоса прокатился, казалось, по всему берегу. – Это было убийство, совершенное человеком, чья воля была свободна.

Пейн не расслышал, что ответил патеру Брауну доктор, ибо слова священника произвели на него странное впечатление; они взволновали его, точно звук трубы, и в то же время заставили застыть на месте. Он остановился посреди песчаной полосы и пропустил своих спутников вперед. Он чувствовал, как кровь бежит все сильнее и сильнее по его жилам, ему казалось, что волосы его встают дыбом в буквальном смысле этого слова. И одновременно он испытывал какую-то неведомую и неестественную радость. Некий психологический процесс – слишком быстрый и сложный, чтобы проследить его, – разрешился в мозгу Пейна выводом, еще не поддающимся анализу, но принесшим художнику громадное облегчение. Он постоял еще секунду на берегу, потом повернулся и медленно пошел по направлению к замку.

Он прошел по мосту твердыми, уверенными шагами, спустился вниз по ступеням и миновал амфиладу гулких покоев. Аделаида Дарнуэй сидела в зыбком ореоле овального окна; она была похожа на какую-то забытую в стране смерти святую. Он подошел к ней; она подняла на него глаза, и удивление, выразившееся в них, сделало ее лицо еще более удивительным.

– Что произошло? – спросила она. – Почему вы вернулись?

– Я вернулся за спящей красавицей, – ответил он, и смех задрожал в его голосе. – Доктор прав: этот старый замок спит давным-давно. Но ведь вы-то не старая! Идемте со мной, идемте к свету, выслушайте правду! Я хочу сказать вам одно слово. Это – страшное слово, но оно разобьет чары, сковывающие вас.

Она не поняла ни слова из того, что он говорил ей. Но что-то заставило ее встать; она позволила вывести себя из замка на свежий воздух, под вечернее небо. Развалины мертвого сада тянулись к морскому берегу; старинный фонтан с зеленой обомшелой фигурой тритона маячил в полутьме, проливая невидимую и неосязаемую воду в пустой бассейн. Пейн часто видел по дороге в замок унылый силуэт этого тритона на фоне вечернего неба, и ему всегда казалось, что он – лучший символ гибнущего рода. «Несомненно, – думал он, – пустой бассейн когда-нибудь вновь наполнится водой, но то будет бледно-зеленая, горькая морская вода; и морские водоросли задушат цветы этого сада. И точно так же, – говорил он себе, – Аделаида Дарнуэй будет обручена, но суженым ее будет смерть, немая и бездонная, как море».

Но теперь он положил свою руку, казавшуюся рукой великана, на бронзовое плечо тритона и потряс его так, точно ему хотелось сбросить с пьедестала это злое божество мертвого сада.

– Что вы хотели сказать? – настаивала Аделаида Дарнуэй. – Какое слово освободит нас?

– Это слово – «убийство», – ответил он. – И свобода, которую оно несет вам, свежа, как весенние цветы. Нет, нет! Я никого не убил! Я не это хочу сказать. Но уже само осознание того, что кого-то можно убить, – благая весть для вас после всех злых чар, в плену которых вы находились. Вы меня не понимаете? В том царстве грез, в котором вы жили, все, что происходило, исходило от вас же самих. Рок Дарнуэев зародился в душах самих Дарнуэев. Он созревал и распускался, как чудовищный цветок. Выхода не было, никакая счастливая случайность не могла вас спасти. Все было неизбежно – как бабьи россказни старика Уэйна, так и новоиспеченная наследственность Барнета. Но австралиец Дарнуэй не был жертвой ни древнего проклятия, ни наследственного помешательства. Он был убит, и для нас это убийство – счастливая случайность. Да, да, requiescat in pace[18], но это была счастливая случайность! Эта катастрофа стала лучом дневного света, ибо она пришла снаружи.