Смерть и воскрешение патера Брауна - [44]

Феннер рассмеялся. Но тотчас на лице его отразилось удивление.

– Не понимаю одного, – сказал он. – Если все это дело рук Уилсона, каким образом Уоррен Уинд мог приблизить к себе такого человека? Как могло случиться, что его убил человек, которого он видел изо дня в день много лет? Он славился своим знанием людей.

Патер Браун, с редкой в нем горячностью, застучал о пол зонтиком.

– Да, – сказал он почти сердито, – потому-то его и убили. Именно за это. За то, что он брался судить людей и судить о людях.

Все уставились на него, но он продолжал, будто говоря с самим собой:

– Может ли человек быть судьей над себе подобными? Эти трое – те самые бродяги, что когда-то стояли перед ним и были моментально распиханы направо-налево, будто они не могли рассчитывать на самый скромный фиговый листок учтивости, на то, что им будет предоставлено постепенно осваиваться с новой обстановкой и свободно выбирать друзей. И то негодование, которое зародилось в них в момент рокового оскорбления, когда Уоррен Уинд осмелился определить и квалифицировать их с первого взгляда, не было изжито ими за двадцать лет.

– Да, – сказал секретарь, – понимаю.

– Будь я проклят, если я понял! – пылко выкрикнул Эльбойн. – Ваш Уилсон и ирландец, очевидно, парочка головорезов, которые умертвили своего благодетеля. Не нужно мне таких кровожадных убийц. Моя мораль обойдется без них, называйте ее религией или нет – как хотите.

– Он несомненно был кровожадным убийцей, – спокойно сказал Феннер, – я не защищаю его. Но я полагаю, что это дело патера Брауна – молиться за всех людей, даже за человека, подобного…

– Да, – согласился патер Браун, – это мое дело – молиться за всех людей, даже за человека, подобного Уоррену Уинду…

Крылатый кинжал

Был в жизни патера Брауна период, когда он не мог, не содрогнувшись, повесить шляпу на вешалку. Этой идиосинкразией[13] он был обязан одному событию, точнее, детали, которая сохранилась в его памяти. Связано это воспоминание было с обстоятельствами, которые в особенно морозный декабрьский день заставили доктора Война, состоявшего при полицейской части, послать за патером Брауном.

Доктор Войн был рослым смуглым ирландцем, одним из тех неудачников-ирландцев, которых много на белом свете; они толкуют вкривь и вкось о научном скептицизме, о материализме и цинизме, но все, что касается религиозной обрядности, обязательно приурочивают к традиционной религии их родной страны. Трудно сказать, что представляет собой их религия: поверхностную полировку или солидную субстанцию. Вернее всего – то и другое вместе, с основательной прослойкой материализма. Во всяком случае, как только доктору Войну казалось, что может быть затронута данная область, он приглашал патера Брауна, отнюдь не притворяясь, будто ему было бы приятно, если бы события приняли именно такую окраску.

– Знаете, я не совсем еще уверен, нужны ли вы мне, – такими словами он встретил патера Брауна. – Я ни в чем пока не уверен. Пусть меня повесят, если я знаю, кто тут нужен – доктор ли, полицейский или священник.

– Ну что ж, – улыбнулся патер Браун, – поскольку вы соединяете в себе доктора и полицейского, я остаюсь, очевидно, в меньшинстве.

– Допустим, вы то, что политические деятели называют просвещенным меньшинством, – отозвался доктор. – Мне известно, что вам приходилось работать и по нашей части. Но в том-то и дело, тут чертовски трудно сказать, по вашей или по нашей части эта история, а может быть, просто по части попечительства о душевнобольных. Мы только что получили письмо от человека, который живет поблизости, в том белом доме на холме. Он просит у нас защиты: его жизни угрожает опасность. Мы постарались выяснить фактическую сторону дела, и, пожалуй, лучше всего рассказать вам все с самого начала, как оно, по-видимому, происходило.

Некий Элмер, богатый землевладелец одного из западных штатов, женился сравнительно поздно и имел трех сыновей – Филиппа, Стивена и Арнольда. А еще, будучи холостяком и не рассчитывая, что у него появится прямой наследник, он усыновил мальчика, по его мнению, очень способного и многообещающего, мальчика по имени Джон Стрейк, происхождения довольно темного, – кто говорил, что он подкидыш, кто считал его цыганенком. Возможно, что последний слух был связан с тем обстоятельством, что Элмер на старости лет ударился в мрачный оккультизм, хиромантию и астрологию и что, по словам его сыновей, Стрейк поощрял эти его увлечения. Впрочем, сыновья еще много чего рассказывали. Уверяли, будто Стрейк был совершенно исключительным негодяем и таким же исключительным лжецом; он был гениален по части изобретения лживых отговорок, которые он преподносил так, что мог обмануть любого сыщика. Но возможно, что это предубеждение, довольно естественное, пожалуй. Вы, вероятно, уже догадываетесь, что произошло. Старик оставил все Стрейку, и после его смерти сыновья опротестовали завещание. Они доказывали, что отец был запуган до полного подчинения, если не до полного идиотизма. Что, несмотря на протесты сиделок и членов семьи, Стрейк самыми дерзкими и необычными способами пробирался к нему и терроризировал его на смертном одре. Как бы то ни было, им, очевидно, удалось доказать, что покойный не вполне владел своими умственными способностями, – суд признал духовное завещание недействительным, и сыновья получили наследство. Говорят, Стрейк пришел в бешенство и поклялся, что убьет всех троих, одного за другим, что им не уйти от его мести. К нашей защите и обратился третий и последний из братьев, Арнольд Элмер.