Смерть Хорна. Аккомпаниатор - [82]

Тогда мать сменила тему, заговорила о раненой ноге мужа, который вернулся с войны покалеченным.

— Двадцать пять лет нога его не беспокоила, а теперь все опять началось, — сказала она. — Ты ведь знаешь, отец никогда не жалуется и к врачу его не затащишь. Но во сне он так кричит, что я просыпаюсь…

— Ошибаешься, Маргарете, — перебил ее старик, — вовсе я не кричу и снов не вижу. Просто я разговариваю сам с собой, потому что хоть ночью ты меня не перебиваешь.

— Не болтай глупостей, — прикрикнула она, потом повернулась к сыну. — Ты только погляди, как он ходит. А еще посмотри на наше подворье, сразу все поймешь.

Старик сердито заворчал.

— А чего ты хочешь? Чтобы я в сарае крышу перекрыл? Для кого? Лучше уж продать все это и переехать в город. Там у нас будет квартира, где ничего и делать не надо — знай верти себе крантики да дави на выключатели.

Даллов молчал. Он знал, как огорчался отец из-за того, что никому из детей не мог передать хозяйство. Но сам Даллов был уже слишком далек от всего этого, он стал в деревне чужим, уже давно, и жить здесь больше не смог бы.

Спустя час он пошел с матерью в хлев кормить скотину. Обутый в отцовские резиновые сапоги, он скидывал с навеса вниз сено и солому. Потом резал подчерствевший хлеб и отвечал матери на множество ее вопросов. Вновь и вновь заверял он ее, что все у него в порядке, и только один раз не нашелся что сказать, когда она неожиданно проговорила:

— Через месяц надо огород вскапывать. Даже не знаю, как управлюсь. Отец-то больше не работник.

Вечером он пошел на вокзал и из комнатушки начальника станции позвонил в райцентр сестре. Они договорились, что следующим вечером он приедет к ней.

Начальник сидел за столом, отложив шариковую ручку; он откинулся на спинку стула и прислушивался к разговору. Когда замечания Даллова казались ему верными, он согласно кивал головой.

Закончив говорить, Даллов задержался, чтобы дождаться звонка с телефонной станции и узнать, сколько он должен за разговор. Начальник предложил Даллову присесть, но тот остался стоять, рассматривая на стене, позади трех телефонных аппаратов, схему железнодорожного сообщения. Схема его заинтересовала, так как с обычной карты на нее попало лишь то, что было существенным для управления железных дорог, то есть только населенные пункты, которые имели между собою железнодорожное сообщение. Там, где рельсов не было, на схеме оставались белые пятна, ничейная земля, пустыня.

Даллов представил себе, как выглядела бы его личная схема. Вот эта до смешного маленькая деревушка стала бы центром схемы, так сказать — ее столицей. Помельче, но достаточно заметным пунктом был бы Лейпциг, где он учился и преподавал. Пунктом такой же значимости пришлось бы сделать город, где он сидел в тюрьме, а точнее, саму тюрьму, ибо города он практически не видел. А еще следовало бы отметить несколько курортных мест на Балтийском побережье, Гарц, Мазуры и Грузию, точками надо обозначить Краков, Прагу, Будапешт и Москву. Конечно, кое-что добавится в последующие годы, но и тогда его личный атлас мира можно будет накрыть ладонью. Что ж, я ведь не управление железных дорог, сказал себе Даллов.

Рассматривая схему и вяло размышляя над ней, он рассеянно отвечал на вопросы начальника станции. Он обратил внимание, что тот уже в третий раз касается двух последних лет, когда Даллов не навещал родителей.

— Вы неплохо осведомлены, — сказал он. — Последние два года я жрал баланду и сидел на параше.

Начальник станции ответил с извиняющейся улыбкой.

— Тут всякое болтают, но я не слушаю. Ведь половину-то все равно приврут.

Зазвонил телефон. Начальник станции снял трубку, назвал свою фамилию. Потом он записал что-то на листке бумаги, продиктовал какие-то цифры, сказал время и положил трубку. Затем подошел к аппарату перевода стрелок в конце комнаты, передвинул два рычага, поглядывая при этом в темноту через левое и правое окошко, где должно было виднеться рельсовое полотно. Он вернулся к столу, на котором лежали среди древесных стружек два резца; на подоконнике стояли несколько деревянных фигурок, некоторые из них были раскрашены.

— А позвольте все-таки спросить, — снова начал железнодорожник, — за что вас… — Он не закончил вопроса.

Даллов поглядел на него, помедлил.

— Трудно сказать, — проговорил он наконец.

Бесполезно пытаться тебе это объяснять, подумал он, слишком уж невероятная получается история, даже если каждый раз пересказывать ее целиком и в подробностях.

— Не знаю, поймете ли вы меня, но в тюрьму я попал на два года лишь потому, что так решил судья.

Начальник станции взял резец, улыбнулся, взглянул на Даллова и сказал:

— В ваших словах куда больше смысла, чем может показаться на первый взгляд.

Потом он взял деревянную фигурку, нерешительно поскоблил ее резцом.

— При моей-то работе, — добавил он, — каждый день стоишь одной ногой в тюрьме. Забудешь дать вовремя нужный сигнал, вот и все.

Даллов кивнул без особой уверенности — отчасти потому, что уже слышал похожие высказывания, отчасти потому, что вновь загляделся на схему.

Зазвонил телефон. Начальник станции снял трубку, молча выслушал что-то.