Смерть Хорна. Аккомпаниатор - [44]

Гертруда Фишлингер

Он стоял передо мною, понуро опустив плечи. Его взгляд беспомощно блуждал по полкам.

— Может, еще что-нибудь? — спросила я.

— Дайте мне водки. Большую бутылку.

— Какую вы хотите водку?

— Ту же, что и в прошлом году.

— В прошлом году? Не помню. Пшеничную?

— Все равно. Давайте любую. Только из хороших.

Я поставила бутылку к прочим покупкам — кулькам, пакетам, вину — и начала считать.

— Ждете гостей? — поинтересовалась я.

— Да.

— Опять цыгане?

— Да-да, опять цыгане.

— Я не хотела обидеть вас, господин Голь. Просто решила…

— А вы меня и не обидели.

— С вас шестьдесят две марки сорок пфеннигов. Записать в долг?

— Нет, я заплачу сейчас.

— Одному вам все не унести. Я велю Паулю помочь вам. Сейчас от жары голова идет кругом. Так и до солнечного удара недалеко.

— Спасибо, я все донесу сам. Меня солнце не беспокоит.

— Дело не только в солнце. Духота и ночью не спадает. Мне вот молоко привозят, а оно уже скисло.

— Скверно.

— Да уж. В подвале все портится. Не припомню такого лета.

— До свидания.

— До свидания, господин Голь. Спасибо за покупки.

Он взял свой портфель и сумку. Я вышла из-за прилавка, чтобы открыть ему дверь. На улице он поставил портфель, чтобы освободить руку и, сняв шляпу, поблагодарить меня. Потом он втянул голову в плечи и зашагал вверх по Мельничной горе.

Господин Голь жил за фабричным поселком в одиноком домике у самого Готского сосняка. Он жил там со своей дочерью, уже взрослой женщиной, только больной, очень больной. Она была слабоумной, сидела дома, и отец ухаживал за ней.

У господина Голя не было в городе ни друзей, ни знакомых. Никто его не навещал, ни с кем он не общался. Он был художником и вот уже несколько лет работал в нашем краеведческом музее. Раньше он писал картины и продавал их богатым курортникам. Но у курортников, которые стали приезжать к нам после войны, у самих не было денег, поэтому господину Голю с дочерью приходилось жить на ту маленькую зарплату, что он получал от горсовета за работу в музее, да еще на пенсию за больную дочь и убитую нацистами жену.

Его единственным приятелем был цыганский вожак, каждый год останавливающийся со своим табором в нашем городе. Только этот цыган да его цыганки навещали господина Голя. Уж не знаю, как они понимали друг друга, ведь цыган почти не говорил по-немецки. Люди болтают — они, мол, только выпивают, а цыганки поют песни, чужие и громкие песни, похожие на долгий плач. Впрочем, меня это не касается. Господин Голь — мой покупатель, а то, что к нему домой ходят цыгане, это его личное дело. Я ведь и цыганам продаю, такова моя обязанность и мое право. А люди пусть болтают себе что угодно.

Вообще-то мне было непонятно, почему цыган ходит именно к господину Голю. Может, цыгане почитают сумасшедших святыми? Юля рассказывала, будто есть такие племена, которые поклоняются сумасшедшим, и пастор вроде ей говорил, что господь глаголет устами убогих. Может, и так, не знаю, но и злым сплетням про цыгана и трех его цыганок не верю.

Господин Голь всегда был довольно замкнутым. Еще при живой жене он ни с кем в городе знакомства не водил. Люди же им тоже особенно не интересовались — малюет себе, и пусть.

Его супругу я знала еще до того, как они поженились. Она два или три года была учительницей в нашем с Юлей классе, пока не вышла замуж за господина Голя и не родила дочку Марлену. Потом выяснилось, что ребенок не совсем нормальный и останется таким на всю жизнь, поэтому наша учительница бросила работу. С тех пор я редко видела фрау Гудрун Штефаньскую, точнее, теперь — фрау Голь. Иногда мы встречали ее в сосняке, когда ходили туда за черникой. Она везла детскую коляску и разговаривала с крупной девочкой, а та сидела не двигаясь и равнодушно смотрела на деревья. Когда мы здоровались, фрау Голь останавливалась, расспрашивала про школу, говорила что-нибудь приветливое. А вот дочка ее нас пугала, уж больно она была странная.

Фрау Голь была тихой, скромной женщиной; время, казалось, не оставляло на ней своих следов. Когда я видела ее в последний раз, ей было уже за сорок, а я совсем не заметила, что она постарела. Для меня она так и осталась все той же молоденькой учительницей, которая когда-то терпеливо стояла перед моей партой, пока я мучилась с букварем, складывая буквы в понятные слова.

В мае 1943 года ее дочку забрали. Голям долгое время удавалось уберечь ее от властей, которые отправляли больных людей в особые заведения, чтобы, как тогда говорилось, не подвергать угрозе здоровье нации. Несколько лет Голи прятали дочку дома, пока кто-то не написал заявление в городскую управу, а той не оставалось ничего другого, как сообщить об этой больной девочке в канцелярию гауляйтера. В мае ее забрали, а в сентябре пришло сообщение о ее смерти и урна с пеплом. Официальной причиной смерти значилось воспаление легких.

Господин Голь захоронил урну на лесном кладбище и поставил небольшой белый камень без фамилии, без даты. На камне был высечен только крест, выкрашенный золотой краской.

С тех пор как у них забрали дочь, Голи почти не выходили из дома. Кое-кто видел господина Голя, только когда он отправлялся за покупками — он тогда все покупал в магазине Гроссера на старом Скотном рынке. Порой, увязав свои картины, он шел в курзал, там расставлял их у стены и просиживал целый день рядом, ожидая покупателя. Изредка кто-нибудь из горожан заговаривал с ним, чтобы утешить или ободрить, но он никогда не отвечал, только молча глядел на говорящего глазами, полными слез.