Смерть Хорна. Аккомпаниатор - [100]

— Видно, я старею, — с сожалением сказал он, — остается лишь вспоминать о тех временах, когда я вполне мог рассчитывать на другой ответ.

— А самое лучшее в любви — как раз воспоминания, — откликнулась Элька.

Она встала и попросила Даллова перейти на кухню, чтобы уложить дочку спать.

— Скажи дяде «спокойной ночи», — шепнула она дочке, когда Даллов встал, чтобы выйти из комнаты. Девочка прижалась к матери, а потом вдруг подбежала к изумленному Даллову и, не сказав ни слова, чмокнула его в щеку, потом снова кинулась к матери и схватила ее за руку. Даллов смутился не меньше девочки. Он открыл дверь, затем обернулся к Эльке и сказал с тихим, но нескрываемым торжеством в голосе:

— А ты все-таки подумай над моим предложением.

— Только, пожалуйста, без сантиментов, — вздохнула Элька. — Просто Корнелия до смерти устала. Ей давно пора в постель.

Через две недели вновь объявились Шульце и Мюллер. Их звонок в дверь поднял Даллова с кровати. Распахнув дверь и увидев обоих, он тотчас захлопнул ее, но в следующий же миг снова открыл.

— Заходите, — сказал он устало.

Он заметил удивленное выражение лиц у своих гостей, поэтому прошел в комнату первым и поудобнее устроился в кресле. Он постарался прикрыть босые ноги полами халата, после чего достал сигарету, дожидаясь, пока оба мужчины усядутся, хотя садиться он их не приглашал.

— Вы подняли меня с постели, — проговорил он раздраженно.

— Уже десять часов, — отозвался Мюллер.

Даллов с недоумением взглянул на него.

— Вы же знаете, я не работаю. Значит, мне можно спать и до десяти.

Шульце понимающе усмехнулся и одобрительно кивнул Даллову. Не вставая с места, он расстегнул пальто, достал из кармана пиджака пачку сигарет и зажигалку.

— Вы позволите? — спросил он Даллова; тот кивнул со скучающим видом.

Шульце закурил, осмотрелся в комнате. Потом взглянул на Даллова, который уставился на него молча, враждебно.

— Вас выпустили из исправительного учреждения четверть года тому назад, — начал он наконец. — Не пора ли приступить к работе? Ведь это не только ваше личное дело, дорогой господин доктор Даллов. Вы сами знаете, что нарушаете нормы нашей морали, наши общественные нормы. Для таких нарушений есть весьма неприятные определения.

— Тунеядство? Паразитический образ жизни? — опередил его Даллов.

Кивнув, Шульце продолжил:

— Я еще раз предлагаю вам нашу помощь.

Даллов почувствовал озноб. Он поплотнее закутался в халат, подобрал под себя ноги. Потом зевнул — громко, демонстративно.

— Оставьте ваши потуги, — сказал он, — они для меня оскорбительны. — Взяв пепельницу, он медленно раздавил сигарету. — Вы же, наверное, знаете, что я пытался найти работу. Только тщетно, что весьма странно. Куда бы я ни приходил, везде рабочая сила почему-то больше не требовалась. Я впустил вас к себе только затем, чтобы выяснить причину.

— Вы полагаете, что это как-то связано с нами?

— Да.

Шульце откинулся на стуле, рассматривая свои ногти.

— Ошибаетесь. Зачем нам это? Откуда у вас такие мысли?

Даллов покривился.

— А почему же мне везде отказывают?

— Не знаю. Куда вы обращались?

— Лучше спросите, куда я не обращался, — пробурчал Даллов. — Обращался всюду, где нужны шоферы.

— Шоферы? — удивленно переспросил Мюллер.

Он подался вперед, словно желая подчеркнуть свое удивление. Даллов не обратил на это никакого внимания.

— Понятно, — сказал Шульце, — понятно, почему вас нигде не брали. Слишком уж высок образовательный ценз для шофера. Зачем предприятию брать шофером научного работника? Кому нужны неприятности? Ведь если кандидат исторических наук хочет устроиться шофером, то жди неприятностей. Вот вам и причина, которой вы доискивались. У каждого кадровика есть свой опыт насчет людей вроде вас. Они либо быстро бросают работу, либо начинают разговоры разговаривать вместо того, чтобы заниматься делом. А кому это нужно?

Даллов внимательно слушал его. Сказанное выглядело убедительным; он пожалел, что открыл им дверь и впустил к себе.

— А вам-то зачем я понадобился?

— Вы историк. Вы занимались чешской и словацкой историей. Как раз сейчас нас это особенно интересует.

Даллов перебил его:

— Занимался я девятнадцатым веком. Настоящее меня никогда не привлекало. Политики интересовали меня лишь после того, как становились покойниками. Тогда они оказываются куда честнее.

Шульце рассмеялся.

— Словом, не старайтесь, — грубо сказал Даллов. — То, что происходит в Праге, не волнует меня ни вот столько. — Он сложил пальцы в щепотку. — А кроме того, я больше не историк. Давно уже. В тюрьму я попал тапером, а там работал в прачечной. Там от прежних занятий быстро отвыкаешь.

— Пожалуй, мы могли бы вам посодействовать, — сказал Шульце.

— Могли бы. — Даллов взглянул ему в глаза. — Поведайте мне, что мне надо сделать, чтобы никогда вас больше не видеть.

Дружелюбным и спокойным голосом Шульце ответил:

— Ровным счетом ничего. Если желаете, наша сегодняшняя встреча будет последней. Я хотел лишь помочь вам, только и всего. Вот вам номер моего телефона. До свидания.

Он встал, бросил короткий, требовательный взгляд на своего спутника, после чего оба быстро вышли из комнаты, затем из квартиры; Даллов не успел даже подняться и что-нибудь сказать.