Смерть геронтолога - [53]

Они пошагали тихими переулками‚ Витя с Борей‚ мимо загородных домиков‚ заколоченных к зиме; было грустно и неловко‚ будто предали они подругу‚ бросили в скверную минуту: выпутывайся‚ Маша‚ как знаешь. Хотелось остановиться‚ повернуть обратно‚ достучаться в закрытую дверь‚ но они шли и шли‚ расстояние до Маши росло‚ пути назад не было. Набрели на винный магазинчик‚ зашли‚ взяли по стакану портвейна‚ выпили залпом за упокой души. Чтобы память о ней сохранилась. Люди такие не переводились. Земля разостлалась пухом. И Витя сказал‚ наконец‚ резко и зло‚ с застарелой болью – выложил душу на блюдечко: "Хорошие люди умирают‚ а всякая сволочь живет". – "Сволочь тоже умирает‚ – откликнулся Боря. – Тоже." – "Нет! – вскрикнул Витя‚ и голос наполнился непролитыми слезами. – Умирает тот‚ кого жалко. По кому печалишься и горюешь. А сволочь не умирает‚ нет!.." – "Он прав"‚ – сказал мужчина за стойкой. "Он прав"‚ – сказал Боря Кугель. Где-то неподалеку‚ видно‚ на соседней фабрике‚ закончили работу‚ и в магазин повалил народ. Набились вплотную‚ загомонили возбужденно‚ повели извечные говорливые трёпы – лей-перелей‚ зашныряла в толпе безденежная пьянь‚ искательно засматривая в глаза‚ в безуспешной надежде на глоток портвейна. А они стояли‚ приплюснутые к стойке‚ к ее частым лакированным реечкам‚ и Витя опять сказал‚ робко и несмело: "Когда опускали в могилу‚ многие плакали‚ я видел..." Рядом‚ на крашеном прилавке‚ резали хлеб‚ колбаску‚ обдирали плавленые сырки‚ а они глядели друг на друга‚ скорбные и печальные‚ распятые у стойки хмельной‚ говорливой толпой. Потом сказал Боря Кугель‚ как из далекого далека‚ из глубокого глубока: "На обратном пути тоже плакали... Это надо же: на обратном пути!" И после паузы‚ томительно бесконечной: "Вот бы что углядеть... Как пойдут с твоих похорон". – "Хорошо бы"‚ – сказал Витя. "Неплохо бы"‚ – сказал мужчина за стойкой.

В оставшиеся до полета дни Боря бродил по улицам‚ узнавая позабытое: "За этим углом стоял особняк с колоннами. Снесли‚ должно быть". Квелая бабка на табурете вечно сидела у подъезда‚ пересыпая крупу из горсти в горсть‚ бездумно кидала в рот малыми порциями – гречка хрустела на зубах. Завернул за угол: стоит дом с колоннами‚ старенький‚ с облупившейся штукатуркой‚ сидит бабка на табурете‚ щурится на незнакомца‚ – та самая или ее внучка? В этом скверике‚ крохотном‚ неказистом‚ стояла скамейка‚ на которой Боря вздыхал о Маше‚ а пьяненький мужичишка по соседству всё грозился уйти в монастырь и норовил поцеловать ему руку. Вот скверик‚ такой же крохотный и неказистый‚ вот скамейка – садись и вздыхай заново. Отставник-пенсионер вышагивал по дорожке‚ позванивая медалями на груди‚ тростью отрабатывая ружейные приемы‚ каждому встречному кричал "К бою!"‚ каждому поперечному – "Запевай!" Встал перед Борей‚ сказал-приказал: "Пора выступать. Враг зубы точит"‚ – и Боря пошел дальше. В этом парке была карусель – и точно: впереди‚ на фоне редкого‚ прозрачного лесочка медленно и беззвучно плыли над землей кони с верблюдами‚ олени с жирафами‚ плыл мужчина с крохотной девочкой‚ строгие‚ торжественно неторопливые‚ – пронзительной синевы бант радостным воздушным шариком невесомо летел поверху. Они откатали свое и молча пошли дальше‚ дружные и согласные во всём‚ а Боря побежал в кассу‚ купил внушительный рулончик билетов‚ взгромоздился на жесткого‚ обшарпанного верблюда‚ который походил на злую горбатую козу. Служительница в брезентовом балахоне неодобрительно вздохнула на расточительную блажь‚ и одинокий пенсионер Боря Кугель неспешно поплыл над деревянными мостками‚ закружился в хороводе лесочек с голыми прутиками‚ мысли поплыли следом – чистые‚ прозрачные‚ омытые холодной голубизной. Отчаянный ветер с реки‚ торжествующе похохатывая‚ нагло хозяйничал посреди стволов; служительница‚ шевеля губами‚ старательно отсчитывала обороты и отрывала билеты от рулончика; через сумятицу чувств‚ взбудораженность с суетливостью родником пробивалось понимание: неторопливый поток по равнине‚ игра полноводных струй‚ услада души в пламенем обжигающий день. Кто мы такие‚ люди вчерашние‚ что пришагали с одышкой в нынешний век? Что мы несем с собой‚ люди уходящие‚ скребущиеся несмело в последнюю дверь? Чем интересны мы‚ люди отжившие‚ с лихвой отработавшие непомерный урок‚ что донесли – не просыпали до теперешнего порога? Главное в нас – наши заблуждения? Главное в нас – наши просветления? Вот ответ‚ с которым соглашаться не обязательно. Мы – поколение обобществлённых убежищ. Притёршиеся друг к другу‚ пригревшиеся‚ приладившиеся за долгий срок: выступом ко впадине‚ впадиной к непримиримому выступу. Что бы мы делали в отдельных убежищах в век вселенских кошмаров? К кому бы прижались‚ как выжили поодиночке‚ перетерпев стук сапога на подходе? Может‚ само Милосердие подсунуло на подмогу то коммунальное обитание‚ чтобы не истребился насовсем род человеческий‚ кое-кого оставив на развод. Эти‚ теперешние‚ посмеиваются над нами‚ жалеют и осуждают: нет у них опыта преодоления ужаса‚ нет и привычки выживания – не им пока что и вякать. Рухнула империя. Завалились авторитеты. Но мы-то – вот они‚ мы-то выжили: дай Бог вашим внукам обойтись без нашего опыта... "Всё! – выкрикнула ненавистно служительница и рванула рубильник. – Кончились ваши денежки!.." Кружилась голова. Валило по-пьяному набок. Перед глазами вертелись голые прутики. Боря уехал давно. Жил вдалеке. Ходил по иным улицам. Но дом с колоннами ожидал его. И скверик‚ в котором вздыхал о Маше. И карусель с верблюдом‚ похожим на горбатую козу. Они были верны ему‚ когда он любовался иными красотами‚ ждали его – и дождались: это порадовало Кугеля и это его устыдило.