Смерть экзистенциалиста - [4]

— Ты недоволен? Не рад? Ну вот она я. Твоя. Делай со мной что хочешь, милый! — И она покорно прижалась к Вовке.

Он боялся сделать ей больно, а она успокаивала:

— Ты об этом не думай, это ерунда. Все равно мне будет больно, такая наша доля. Ты о себе думай, чтобы тебе хорошо было. Тебе хорошо? Ну и мне тогда хорошо…

Когда он проснулся, Ларисы рядом не было. На столе, придавленная стаканом, чтобы не сдуло сквознячком из форточки, лежала записка. Он подумал, что Лариса в ванной. Но зачем записка?

«Милый мой Вовик! Ключ бросишь в Томкин почтовый ящик, а дверь захлопнешь так, без ключа. С этого начинаю, чтобы ты потом не забыл. Я уехала по распределению. Буду работать в районном Госбанке. И на этом — все. Ничего у нас с тобой больше не будет. Не ищи меня и не приезжай. Любовь пройдет со временем. Ты пойдешь учиться, полюбишь другую и женишься. Может быть, и я. А жениться нам с тобой рано. Мы еще дети. Нет, не беспокойся, с «этим» все в порядке, в любовники ты вполне годен. Но не в мужья. Все, милый, все. И, пожалуйста, не ищи меня, не будь жестоким. Целую тебя. Прощай».

Ему пришлось прочитать записку четыре раза, чтобы понять. Потом он бросился из комнаты, вернулся, швырнул ключ в ящик и пошел к Ларисе. Отец и мать не сознались, где их дочь, но Славик, которого Саломатину посчастливилось приловить на улице, под угрозой физического воздействия сознался, что Ларка улетела в Тынду — Владимир остановил такси и помчался в аэропорт. Он опоздал ненамного: единственный борт на Тынду ушел за сорок минут до его появления.

Потом не было билетов, только на неделю вперед. Потом он все же достал билет, но, трезво подумав, не полетел. Не хочет — не надо, не станет он унижаться!

Впрочем, его гордости и твердости хватило лишь на два месяца. За это время он успел перебраться в Свердловск и поступить на экономический факультет института народного хозяйства. Можно было учиться по той же специальности и в Иркутске, но он и сам захотел, и родители поддержали: и от Ларисы подальше, и тетка под Свердловском живет.

Приехав домой после зимней сессии, погостил два денька, а на третий улетел в Тынду. В столицу БАМа теперь летали уже не три дня в неделю по одному рейсу, а каждый день по два. Улетел Владимир, сжигаемый горьким стремлением убедиться в самом плохом, что выдумалось за эти полгода. Лариса жила в общежитии… Когда Саломатин попросил позвать ее, все общежитие всколыхнулось: «Ой, девочки, к нашей монахине кавалер явился! Ай да недотрога!» — и так далее. Можно было понять, что выдуманное им чушь. Но Лариса сказала:

— Я же тебя просила! Уезжай. И не пиши мне каждый день, я твои письма не читаю, вот девочек спроси, если не веришь. Я хочу счастья тебе. И себе. Поэтому продолжения не будет. Иди. Я не пойду тебя провожать.

Вовка скрипнул зубами, повернулся на каблуках и парадным шагом ушел на остановку. Все, отрубил! И запретил себе думать и вспоминать. А чтобы быстрее забывалось, завел — клин клином вышибают — дружбу с девушками полегкомысленнее и подоступнее. И почти забыл Ларису.

Только изредка снилось счастливо улыбающееся запрокинутое лицо или вспоминался прерывающийся нежный шепот.

И осталась зарубка на душе. Убеждение, что никто никого не понимает, даже самые близкие, самые родные, самые любящие. Разве понимали его родители, когда ему позарез нужно было жениться? Понимали, что у него, может быть, не будет другого счастья? «Подождите, любовь, если это вправду любовь, потерпит, годы можно ждать». И вот вам. Терпи хоть сто лет. А Лариса! Нет, если самый близкий человек непостижим… Всякая близость, всякое понимание — или взаимный обман или самообман. Ведь через неделю после первой встречи она говорила, что Саломатин стал ей роднее и ближе всех, даже ближе мамы. И он ведь то же чувствовал… А все растаяло, и нет следа. Ждешь счастья, ищешь, ловишь, добываешь, подкарауливаешь — а оно вдруг само валится в руки. Ты трепещешь, раскрываешься навстречу — а вместо счастья тебе суют загадку. Разве не подло? Абсурдно все. И то, что счастье встречает тебя само, не то, не там и не тогда, — нелепо, и то, что оно исчезает, — нелепо. Все нелепо, все обман чувств.

А потому лови момент. Живем один раз: веселитесь, юноши, пока живы! Гаудеамус, игитур!

Глава 3. ОБЕСКРОВЛЕННЫЕ МОРДОВОРОТЫ

Никто не знал, отчего загорелось шестое общежитие университета. То ли из-за проводки, то ли из-за курения не там, где можно, то ли из-за опасных опытов, которые проводили второкурсники, синтезируя в условиях обще-житской умывалки этиловый спирт из непредельных углеводородов. Факт тот, что в разгар уральской зимы шестьсот будущих химиков и шестьдесят философов остались без крова. Их, естественно, в порядке уплотнения стали распихивать по другим общежитиям. И на третий день после бедствия в саломатинскую комнату ввалились двое коротко стриженных парней с шеями тяжелоатлетов и деревянными ладонями грузчиков. Они опустили на пол свои рюкзаки и чемоданы и, смущенно, но колюче улыбаясь (мол, ладно, признаем, в сочетании с нашими ряшками звучит неубедительно, вот мы и сами над собой подсмеиваемся, но вам не советуем!), назвались.