Смерть докторши - [3]

— Неужто пели? — с любопытством спросил Хункелер.

— А то! Про южные моря и все такое. У Конрада есть гитара. Он иной раз поет в пивных Малого Базеля.

— «Сядь в лодочку любви, поедем на Гавайи…» — Хункелер утер взмокший от пота затылок.

— Что, простите?

— Да так, ничего. Вспомнилось… Скажите, разве по ночам окна практики никак не защищены?

— Почему? У нас специальные наружные жалюзи против взлома.

— Сегодня утром, когда вы пришли, жалюзи в кабинете госпожи Эрни было опущено?

Г-жа Швааб помедлила, задумалась, потом решительно покачала головой.

— Конечно, нет. Я ничего не трогала.

— А в субботу утром, когда вы уходили, оно было опушено?

— В выходные жалюзи всегда закрыты. По субботам, во второй половине дня, приходит уборщица. Так вот ей запрещено поднимать жалюзи, даже когда она моет окна.

— Кто же его в таком случае поднял?

Г-жа Швааб опять задумалась, напряженно, сосредоточенно, потом сказала:

— Снаружи его не откроешь. Подъемное устройство находится внутри. Значит, убийца вошел через дверь.

Начальник технико-криминалистического отдела д-р Гюстав де Виль, по обыкновению, явился с получасовым опозданием. Родом он был из Эльзаса, притом, судя по одутловатой красной физиономии, большой бонвиван. Но глаза, как всегда, смотрели остро и цепко.

— Ну, что опять стряслось в нашем тихом Базеле? — спросил он. — Сызнова какую-то дамочку порешили?

Он бегло обозрел труп, белоснежным платком утер лицо и отошел в сторону, чтобы не мешать фотографам.

— Похоже, она не сопротивлялась. Красивая женщина, между прочим. — Де Виль бросил взгляд на Че Гевару. — Удивительно, его же давным-давно сдали в архив. — Он подошел к окну, осмотрел подъемное устройство. — А жалюзи почему не опущено? Сломано, что ли?

Через приемную Хункелер вышел на улицу. И тотчас почувствовал, как зной, точно влажная простыня, обволакивает все тело. Через дорогу, под двумя платанами, чьи ветви сплелись в густой навес, сидели десятка два стариков — женщины в легких цветастых платьях, мужчины в рубашках с коротким рукавом. Один, в соломенной шляпе, курил сигару — «Бриссаго». Подле старикана пристроился Халлер и, набивая трубку, слушал его рассказ.

Хункелер подошел к молодой женщине, которая сидела на скамейке у входа. Короткая стрижка, волосы рыжеватые, крашеные, очевидно по моде нынешнего лета.

— Вы позволите, госпожа Цбинден?

— Конечно. — Она даже подвинулась, хотя в этом не было никакой необходимости.

— С трудом выношу этот запах… Слабый, едва уловимый, но я сразу учуял.

— Я туда не пойду, — г-жа Цбинден посмотрела на комиссара, печально, устало, — не могу смотреть на покойников. Такие были замечательные выходные в Шварцвальде, а теперь вот госпожи Эрни нет в живых.

— Там прохладно, верно?

— Да, и елками пахнет.

Они наблюдай и, как Мадёрен и Луди заталкивают шестерку наркоманов в микроавтобус. Последней запрыгнула собака. И машина уехала.

— Это не они, — сказала г-жа Цбинден, — они безобидные.

— Если б знать, кто безобидный, а кто нет, — вздохнул Хункелер.

— Что с ними будет? В тюрьму посадят?

— Да нет, вряд ли. Проверим по картотекам. Потом отпустим.

— Значит, вечером они опять будут здесь, — удовлетворенно сказала Рут Цбинден.

— Возможно, если у них нет другого пристанища.

— Они возвращаются, потому что здесь им хорошо. Им здесь выдают метадон[1]. И сестры за ними присматривают.

— Медсестры?

— Нет, сестры Бюлер, у них двухкомнатная квартира вон там. Обеим за восемьдесят, и они вечно ссорятся. Но сердце у них золотое.

— А как насчет алкашей?

— Вы про Альбина и Конрада? — Она смеясь покачала головой. — Да они не настоящие алкаши. Бутылка вина у них, конечно, всегда при себе, но они и поесть не прочь, когда угостят. Салями, к примеру, или мортаделлой. Тогда они поют тессинские[2] песни. С ними полный порядок.

— Но ведь кто-то убил госпожу Эрни. Может, именно безобидный алкаш, с которым вроде бы все в порядке.

— В павильоне и другие люди ночуют.

— Вы знаете их имена?

— Нет. В последние годы тут было что-то вроде неофициальной ночлежки, и пенсионеры, и полиция смотрели на это сквозь пальцы. — Она провела ладонью по лицу, словно отводя прялку волос. — Мне этот народ симпатичен. Я рада, что есть люди, которые выбиваются из общепринятого порядка. Одному из них, пожалуй, уже за семьдесят. Мы зовем его Авраамом. Правда, он появляется редко. Потом еще такая маленькая, кругленькая женщина. Но и ее я тоже давненько не видала.

— Сколько ей лет?

— Около шестидесяти. Ее Ворчуньей прозвали. Она вечно брюзжит, что в павильоне черт ногу сломит. Начиная с октября их тут не увидишь, слишком холодно, должно быть. Только наркоманам холод не помеха.

Хункелер посмотрел на нее — тонкие руки, рубиновое колечко на пальце, загорелые коленки, серо-золотистые глаза.

— Ох-хо-хо, жарища, да еще и трупный душок. Честное слово, пора на пенсию.

— И чем же вы тогда займетесь?

— Может, уеду, буду ходить на яхте у берегов Пелопоннеса.

Она улыбнулась, пригладила ладонью короткие волосы.

— А как поживает ваша простата?

— Хорошо поживает! Кстати, хочу кое о чем вас спросить, если позволите. Госпожа Эрни как-никак женщина привлекательная. Любовника у нее не было?