Смерть автора - [28]

— Входите.

Мирослав поднялся из-за письменного стола мне навстречу. Я оторопела: он был одет ещё более нелепо, чем я. На нём была домашняя куртка, перешитая, очевидно, из какой-то старинной вещи: тёмно-зелёное сукно, расшитое золотыми узорами, не могло быть изготовлено в начале двадцатого века. Ткань была столь ветхой, что в нескольких местах сквозь прорехи виднелось голое тело. Шею обвивал длинный яркий шарф, но в этот раз не шёлковый, а гарусный, крупной вязки; концы свешивались до колен. Только брюки на нём были те же, что во время предыдущей встречи. Однако я заметила, что он подстриг усы; тщательно вымытые волосы были заправлены за уши, что его не красило. Протянув мне руку, он избавил меня от зонтика и шляпы с вуалью и усадил на вылинявший диван.

— Не сочтите обидным, что принимаю вас в такой обстановке, — сказал он, проследив за моим недоумевающим взглядом. — Видите ли, я чуть более полугода назад приехал в Лондон, и интуиция подсказывает мне, что я не задержусь здесь надолго. Да и как мне, иностранцу, укорениться в Лондоне!

Кабинет имел вид не лучше, чем весь остальной дом, он не нёс ни малейших признаков ремонта или попытки сделать помещение более уютным. Несколько предметов мебели не придавали ему жилого вида — они казались наспех втащенными, чтобы заполнить пустоту, и выглядели так, как будто были куплены на распродаже имущества разорившегося клерка. Впрочем, у человека, видимо, есть некий предел способности к удивлению; я свой предел исчерпала, не заметив как. Я спросила только:

— Ваша экономка — англичанка?

— Это не экономка, а приходящая домработница. Джорджия Томсон. Оплата у неё почасовая, по шиллингу в час.

— Хм, — недоверчиво откликнулась я. Человек, способный платить прислуге по шиллингу в час, вряд ли стал бы жить в такой дыре. Даже скрываясь от журналистов. Мирослав улыбнулся.

— Я не часто нуждаюсь в её услугах, зато всё остальное время она меня не беспокоит.

— Я вижу, вы не любите, чтобы вас беспокоили, — с ехидцей заметила я. Он сделал вид, что не заметил подтекста. Или всё же заметил? Взмахом руки остановив меня от дальнейших вопросов, он поднялся с дивана.

— Пойдёмте в столовую; чай уже давно готов.

Бережно взяв меня под локоть (я снова изумилась неестественному теплу его руки), он свёл меня по лестнице вниз и распахнул дверь в столовую.

— Прошу, — всё так же улыбаясь, сказал он. Столовая пребывала в ещё большем запустении, чем остальные помещения. Я разглядела наспех брошенную на стол скатерть из пожелтевшего кружева и чайный прибор; но всё это почти мгновенно уплыло куда-то из моего поля зрения, потому что взгляд мой приковала большая, увеличенная фотография, висевшая над столом. Ничего более омерзительного и ужасного мне не доводилось видеть. Даже и теперь при одной мысли об этом снимке у меня кровь стынет в жилах. Вот почему я не хочу описывать её здесь; скажу только, что на фотографии был снят человек, замученный и убитый невероятно жестоким образом. Камера запечатлела всё до мельчайших жутких подробностей, и самое страшное было то, что был человек, который держал в руках эту зловещую камеру, выбирал точку съёмки и поджигал магний. Это было ещё отвратительнее, чем само изображение. Я окаменела, не в силах переступить порог.

— Вы… пьёте здесь чай? — с вымученной улыбкой спросила я, пытаясь уверить себя, что всё это — лишь шутка, подстроенная хозяином. Мирослав слегка подтолкнул меня вперёд.

— Мы будем пить чай, — со своим непривычным выговором произнёс он. — Прошу. Вот ваше место.

«Он не может так шутить надо мной!» — в ужасе подумала я. Стул, предназначавшийся мне, стоял прямо под фотографией. Сев, я бы оказалась к ней спиной; но самая мысль о том, что мне придётся пройти и сесть туда… и что Мирослав будет разглядывать моё лицо на фоне этого кошмара, не давала мне сделать ни шагу.

— Вы шутите? — идиотским тоном спросила я. Мирослав отпустил мою руку и сказал:

— Я всегда шучу, — голосом, каким обыкновенно говорят «я никогда не шучу».

Я ещё раз взглянула на фотографию. На изуродованном лице несчастного выделялись тёмные усы; на мгновение я вообразила, что на снимке — сам Мирослав, загримированный для какой-то дьявольской театральной постановки. Но нет, телосложение было не его — более крупное и массивное. Да и невозможно было достичь столь кошмарной убедительности постановочными средствами. Нет, фото отображало реальность — чужую и страшную, неизвестную мне, существующую где-то вдали, за пределами нашего благоустроенного мира. У меня вырвалось:

— Кто он?

— Предатель, — в голосе Мирослава снова зазвучали насмешливые нотки. — Он выдал туркам группу повстанцев. Те, кому удалось спастись, поймали его и проделали с ним то же, что турки с их товарищами.

— Это фотографировали… вы? — вдруг догадалась я. Он повёл изогнутой бровью.

— Вы ещё умнее, чем я ожидал. Садитесь же, чай остынет.

— Нет, — прошептала я и сделала шаг назад. — Вы не можете предлагать мне сесть там.

— Вы всё равно сядете. Это место для вас.

— Вы не заставите меня это сделать, — выговорила я, чувствуя, как подкладка корсета на моей спине промокает и прилипает к телу. И услышала: