Смерть Анакреона - [52]

Уже несколько раз у него появлялись сильные боли, приходилось обращаться к профессору Блоху… Он получал морфий. Когда ему теперь становилось нестерпимо плохо или дурное настроение овладевало им, он принимал морфий и на время ускользал от всех бед и страданий. А страдал он очень, очень. Он изменился. От его радушия не осталось и следа, в манере говорить, даже в улыбке появилось нечто саркастическое. И еще — пришла безысходная тоска, рвущая все скрепы, обнажающая нутро, в котором одна пустота. Он спрашивал себя подчас, неужели можно оставаться таким равнодушным перед смертью, перед исчезновением. Его страсть к Лалле Кобру тоже потухла, он любил теперь сидеть и размышлять. Вместо живой жизни — безучастность, неизвестная дотоле его энергичной натуре, медленное погружение в меланхолию. И все же, несмотря ни на что, неясное стремление, возжелание присутствовали в нем, но не по Лалле Кобру.

Когда гаснет страсть, в чувствах образуется как бы пустынное пространство, изменить или поправить что-либо нельзя. Поздно. И еще он сделал важное открытие для себя: впервые в жизни он познал то, что зовется душевным покоем. Ум, однако, не дремал, находился в постоянном движении, правда, ограниченном личными делами. Дети Лаллы Кобру, обожавшие его, владели его мыслями.

Так шло время, странное, как бы приостановившееся в своем течении время.

Уже по-настоящему повеяло весной, а ему становилось хуже и хуже. Силы убывали с каждым днем. Скоро, скоро он станет весь «замшелым». Иногда он заходил в свою контору, но работать не мог. Посещения Лаллы Кобру (он мог часами сидеть и говорить с ее детьми) стали как бы его единственным занятием. Он заметил серьезные перемены в ее внешности. В ней появилось нечто умоляющее, покорное, трогавшее его до слез. Он хотел бы приласкать ее, но каждый раз сдерживал себя, боясь последствий. Ему не хватало духу рассказать ей всю правду.

Наступил июнь. Настоящий норвежский июнь с северным ветром и холодом. Но потом выдался теплый тихий денек, и Лалла Кобру и Вильгельм Лино выехали на прогулку.

Сопки снова выставили себя напоказ и начали свой стремительный бег, над фьордом царила такая тишина, что когда карета проезжала по набережной, по воде проходила едва заметная рябь, вызванная колебаниями воздуха. Несколько катеров стояли у причала и чуть-чуть раскачивались, приходя в движение при малейшем дуновении ветра. Они сидели, наблюдали и радовались, заметив на воде белые паруса. Время было далеко за полдень, и предчувствие летней ночи разнеслось над равниной Кристиании. Они ехали и любовались, говорили, перебивая друг друга: «Посмотри, посмотри!»

Куковала кукушка, надвигалась сине-сероватая дымка. Березки почти распустили свои листочки, цвели клены, каштаны предоставили на всеобщее обозрение свои широкие листья.

Они проехали мимо одной виллы. Они знали, что там жил брат профессора Блоха, в прошлом капитан и в прошлом светский лев. Они как раз прочитали в газете, что ему в этот день исполнилось семьдесят лет.

Вилла была недавно построена, и деревья, и кустарники были молодыми саженцами, совсем еще не окрепшими. В кустах крыжовника и на низкорослых вишневых деревьях висели японские фонарики, которые зажгутся с наступлением темноты, но пока они замерли в ожидании, ибо небо на западе излучало еще немеркнущий желтоватый свет.

В дальнем углу сада собралась странная толпа. Сам капитан (у него были взрослые дети) и, очевидно, лучшие представительницы городского населения. Красивые, молодые, беззаботные девицы в светлых летних платьях. Из беседки звучал громкий женский смех. Одна девица сидела на коленях капитана и вталкивала ему в рот пирожное. Его густой бас гремел на весь город: «Ты замучаешь меня, замучаешь до смерти, негодная девчонка!»

Они оба, как по команде, опустили глаза, но Лалла успела заметить саркастическую улыбку на лице Лино, которую она не замечала у него раньше. Она резко повернулась к нему. Тогда он сказал вдруг: «Анакреон!»

Она спросила, что он имел в виду, и он рассказал ей легенду о смерти греческого поэта. Рассказывал, не переставая иронически улыбаться. И это больно задело ее, больно-пребольно, она почувствовала холод, исходивший от каждого его слова, она почувствовала большое, прятавшееся в его словах огорчение. Он рассказал ей все, не таясь, также о рисунке Домье, не скрывая своих мыслей по поводу изображенных на нем фигур.

Она замерла от неожиданности. Он тоже словно застыл. Когда же осмелился взглянуть на нее, увидел навернувшиеся у нее на глазах слезы. Он взял ее за руку: «Я причинил тебе боль, Лалла?»

Она поехала с ним в Викторию. Он сказал: «Я должен был пощадить тебя и не рассказывать тебе своего потаенного». Она ответила:

«Почему ты должен щадить меня? Наоборот! Несчастье в том, что ты слишком щадил меня. Я думала о себе лучше. Ты был слишком добр ко мне, в этом несчастье!»

Он подошел к ней, прижал к себе: «Лалла, ты, значит, беспокоилась обо мне?»

— Почему ты спрашиваешь? Неужели я заслужила, чтобы надо мной только смеялись?

Это было так не похоже на нее. Что произошло?

— Лалла, — вымолвил он. В нем вспыхнула прежняя любовь к ней. Но он знал, что она в действительности не была прежней, ему не нужна была такая.