Смерть Анакреона - [50]

Но трудности у нее остались прежние. Как и раньше, она не умела четко определить свою позицию, сделать выбор. Прошлое не отпускало ее. Она верила в новые принципы, которые медленно, но настойчиво крепились в ней, она верила в новые, приобретенные ею знания и пыталась действовать в согласии с ними. Она прекрасно понимала, что большинство людей не представляет особенно большой ценности, но… когда идет череда вечеров, и один лучше другого, и когда встретишь, например, при этом Ларса Бахе, когда тут шампанское и прочее, веселье в полном разгаре, разве не потеряешь голову, разве не забудешь обо всем на свете… Тут не до нового мировоззрения и прочего. Осуждать людей в минуту праздника или просто ради дела? Никогда! К тому же в последнее время она много страдала и была ужасно одинока.

Между тем внезапно произошли события, положившие конец ее постоянным мучительным колебаниям.

Она часто надевала дома жемчужное колье, которое подарил ей Лино. Надела также его в один из вечеров, когда Ларс Бахе навестил ее, и она, наконец, получила возможность произнести давно заготовленную фразу: «Ты понимаешь, оно ведь не настоящее, подделка». Непонятно, каким образом это произошло, но он коснулся жемчуга и порвал застежку. Она пошла с жемчугом в ювелирный магазин Тострупа. Она не заметила, что там как-то странно смотрели на нее. В магазине хорошо помнили, что Лино купил ожерелье несколько месяцев назад, и ради предосторожности кто-то позвонил ему домой и спросил камергершу, не обронила ли она случайно жемчужное ожерелье. Была названа также цена: камергер купил его нынешней осенью, поэтому, дескать, мы думали?..

В камергерше воспламенилась былая ревность. Поведение мужа давно не интересовало ее, и она хорошо знала, равно как и другие, молву о нем, но теперь, здесь, границы дозволенного были нарушены. Пусть он обманывал ее! Изменял! Но чтобы лавочник вмешивался в ее семейные дела!.. Ни за что на свете! Этого она не могла снести.

Вильгельм Лино держался на редкость спокойно после той тревожной ночи, ночи долгих раздумий и размышлений, когда он, наконец, достиг ясности почти во всех вопросах. Конечно, он страдал, сильно страдал в последнее время. Да еще неожиданно пришло ощущение скорого неотвратимого конца. Он чувствовал, как его силы заметно убывали, и было горько двигаться навстречу неизвестному, навстречу смерти в полном одиночестве. Но усталость, болезнь в то же время как бы взбодрили, всколыхнули его. Он слабел, исчезла потребность в эротическом, и вот теперь он понял, чего стоило Лалле Кобру быть верной тому, кто сомневался в ней, быть верной, несмотря на отсутствие большой склонности. Отчаяние, глубокое отчаяние охватило его, как в тот вечер в конторе: груз оказался невелик, но он давил… Измученный, истерзанный ум требовал отдушины… Таков был он, таков был его способ взрываться.

Когда жена набросилась на него с упреками, он не стал ничего отрицать. Вел себя сдержанно, сохраняя хладнокровие, потребовал от нее развода. Этого она никак не ожидала и еще пуще разъярилась. Она, конечно, не молчала, и история вихрем разнеслась по городу. Несколько недель Кристиания жила под знаком скандала в семье Лино.

Вильгельм Лино между тем собрал не спеша свои вещи, не забыл взять любимые картины и рисунки Домье, хранившиеся в ящике письменного стола, и переехал в «Викторию»[22], где он снял несколько комнат в старом крыле здания, которое теперь сгорело. Комната с мраморным камином в стиле Людовика XVI служила ему гостиной.

Все произошло настолько головокружительно быстро, что никто не успел по-настоящему опомниться.

Дагни в результате оказалась бездомной. Постановили, что камергерша сохранит за собой первый этаж на вилле «Леккен». Герман перебрался на второй этаж и расположился там с большими удобствами. Когда семья узнала о денежном распределении, которое было уже согласовано и подписано, узнала, что никто особенно не пострадал в экономическом отношении, в доме постепенно воцарились мир и покой.

Но Дагни, она очень изменилась. Она жила любовью, раз она решилась на этот шаг — быть с доктором Врангелем, она решилась на него всей душой. Она отдалась ему полностью. Неосознанно, но она вела с ним борьбу, хотела его тепла, беззаветной преданности. Она была слепа в своем чувстве, она сочинила себе его, она видела в нем то, что хотела видеть, а не то, что было на самом деле.

Ей пришлось покинуть «Леккен». В другой обстановке и при других обстоятельствах она, вероятно, огорчилась бы своему изгнанию, но теперь она восприняла его как само собой разумеющееся событие. Она переехала на время к тете Каролине. И единственное, что ее беспокоило, так это сумрачность дяди Вильгельма, она понимала — он страдал.

Он действительно страдал, но не от разразившегося скандала. Нет, его мучила мысль, что абсолютно все, также близкие люди, знали, как он полагал, о неверности Лаллы Кобру. Особенно смущал его ледяной взор сына Германа, да вдобавок он был настолько нездоров, что не мог работать и был вынужден передать сыну дела фирмы. И еще глаза города. Он тоже страдал от этого вечно бдительного ока, где как бы пряталось прошлое Лаллы Кобру и подстерегало его на каждом шагу.