Смерть № 1 Лены Н. - [2]

Мне досталась примитивная тема «Женские образы в романе «Евгении Онегин». Чего я ее взяла, не знаю. В общем, мне на эту олимпиаду было глубоко наплевать.

И я написала сочинение. Нормальное такое, как нас всегда учили — с введением, основной частью, заключением. Вот только почему-то когда я начала писать о Татьяне Лариной, то вдруг задумалась над вопросом: «А что испытывала Татьяна, когда писала письмо Онегину?» Дурацкий вопрос. Но я представила себе, что я — Татьяна, трепещущая, дошедшая в своих мыслях об Онегине до жара, до тихой истерики, бессонницы, влекомая не головой, а сердцем, каким-то женским, от живота, природы, чутьем, понявшая, если сна, то есть я, сейчас, сегодня, сию минуту не напишу Онегину письмо — жизнь кончится оборвется. Бездарно. Я, то есть она, Татьяна, умрет.

«Со мной тоже так было, — написала я в олимпиадном сочинении, — и сейчас есть. Я не могу жить без одного человека. Я думаю о нем день и ночь (разве это плохо?) и живу ради него. Я ходила к его дому и смотрела на огни квартир. Однажды шла за ним по улице, а он не знал этого, и я свободно любовалась им. Какой он! Я влюбилась? Я живу. И еще мне бы очень хотелось, чтобы он позвонил мне по моему телефону 123-45-67 просто так. Мне кажется, люди боятся вести себя так, как хотят и как мечтают. Они ведут себя так, как того требуют условности, обстоятельства, скукотища. И он так себя ведет.

Я устала одна стоять в черной, убийственной пустыне. Помогите мне, выведите меня…»

Тут я хотела написать «Геннадий Кириллович», но не успела. Работы стали собирать.

А через пару недель, на перемене, перед уроком литературы я увидела, как Геннадий Кириллович разговаривает с завучем в школьном коридоре. Она совала ему в руки синий большой конверт, злобно что-то выговаривая и оглядываясь. А он покорно слушал, не возражая, с погасшим, тяжелым лицом, которое медленно краснело.

На урок литературы в наш восьмой «Б» Геннадий Кириллович вошел, широко улыбаясь. В руках у него был тот самый синий конверт.

— Вот, — сказал он, — мы можем поздравить Лену Новикову с победой на городской олимпиаде. Она заняла третье место. Ее работа всех покорила. Лена показала себя не только знающим, начитанным человеком, но и человеком, у которого растет душа. К которому пришла первая любовь. Поздравляю тебя, девочка. Кстати, Лена, ты в конце писала о пустыне, так я тебе объясню. Это все по Горькому, это пустыня отрочества. Понимаешь? Ты из нее обязательно выберешься. В каждой пустыне идет своя напряженная, богатая жизнь. Ты не одинока… А сейчас, ребята, я зачитаю вам Ленино сочинение.

И он стал читать.

И все стали напрягаться и поворачивать ко мне перевернутые лица. А когда он дошел до моего телефона 123-45-67, все грохнули.

— Ленка, ну даешь!

— Макака, слезь с ветки!

— Новикова, спятила!

Вот тогда хрустальный шар погас в моей груди, превратился в тяжелое стекло. Я онемела. Почему-то вспомнила, как мне однажды в пионерском лагере дали грамоту «За отличную работу в юннатском кружке». Так ведь я же не ради грамоты кроликов любила, чистила их клетки и носила траву. Я жила ими в то лето.

Грамота… Третье место на олимпиаде…

Когда я пришла домой, то начала задыхаться и кричать. А в это время звонил-надрывался телефон. Мама поднимала трубку и спрашивала у папы: «Зачем Лене Макаров звонит? Зачем Лену спрашивает Полистратов? А Митрофанов?»

Макаров, Полистратов, Митрофанов — мои одноклассники. Наверное, они сговорились, решили дружно выводить меня из пустыни отрочества. По Горькому.

«Не жить. Умереть».

Когда эта мысль шевельнулась во мне второй раз, я встала с продавленного дивана. Странно, как легко я встала, выпрямилась, будто пружина. Натянула жесткое шерстяное платье, сунула ноги в дачные хлопающие холодные туфли. В них словно по раздавленной ящерице лежало. И вышла из дома.

Господи. Смерть. Как легко, просто. Нет смысла возвращаться снова домой, в школу, к прежней суете, урокам литературы, к Геннадию Кирилловичу. Он оказался поверхностным человеком. Он меня не почувствовал, не понял. Не захотел а понять. Он виноват во всем? Почему же я тогда его не ненавижу?

Я буду лежать в гробу. В море цветов. Сейчас май. Цветов завались. А они пусть стоят вокруг, пусть всматриваются в мое лицо. Пусть спрашивают: «Зачем ты это сделала, дорогая наша?!»

И чтобы он пришел — Геннадий Кириллович…

Я вижу эту картину так, будто затерялась в толпе вокруг собственного гроба. Меня нет, но я все же есть. Я — переродившаяся. Я — другая. Я — не Лена. Я — наблюдатель со стороны. Мне важно видеть, как они все — и Геннадий Кириллович — переживают мой уход от них…

Я выбрела через дачный поселок к железнодорожной станции. Остро, влажно, хищно блеснули рельсы. Вдали аукнуло: то ли товарный поезд, то ли электричка, или звезда вздохнула.

Я села на рельсы. Села на липкое железо. И обхватила голову руками. Так я и сидела сто, двести, тыщу лет.

Пока не засвистели тоненько, как свиристели, над головой провода.

Пока не задрожала земля.

Пока не треснул и вылился сразу, мгновенно, ошеломляюще мой стеклянный шар из груди.

Пока стремительный удар в плечо не вознес меня, как пылинку…