СМЕРШ. Один в поле воин - [11]

Встав из-за стола, он прошел к столику, потрогал рукой чайник — вода успела остыть, и, выглянув в коридор, окликнул:

— Володя?

— Я, Павел Андреевич! — отозвался дежурный.

— Куда комендант запропастился?

— Где-то здесь.

— Сказал ему про сахар и сухари?

— Да!

— Если сейчас не принесет, то потом себе сушить будет! И пусть прихватит чайник с кипятком, мой давно остыл.

— Сделаем, Павел Андреевич! — заверил дежурный.

Возвратившись к столу, Рязанцев пошутил:

— С моим комендантом, как бы твоим предложением, Петр Иванович, не пришлось воспользоваться — пить уксус, — и затем поинтересовался: — Небось голодный, а я тебя одним чаем потчевать собрался.

Петр пожал плечами.

— По глазам вижу, голодный. Разносолов у меня не водится, но сало найдется. Ты как к нему относишься, только не говори, что со мной за компанию хрюкать станешь.

— Какие могут быть возражения, товарищ капитан, я ж на Украине родился.

— Ах да, что за хохол без сала и горилки. Ладно, соловья баснями не кормят. Подсаживайся ближе к столу! — распорядился Рязанцев, а сам открыл шкаф и принялся выкладывать на стол свои припасы. Петр взялся ему помогать.

За этим занятием их застал комендант. В одной его руке сердито попыхивал чайник, в другой — громоздились кульки. Из-за них проглядывала встревоженная физиономия, она говорила о том, что угроза — сушить для себя сухари, была не пустым звуком. Торопливо сложив все на стол, комендант поспешил оправдаться:

— Извините, товарищ капитан, пришлось к Гончаренко сбегать. У него разжился сгущенкой.

— А наша, чем хуже? — удивился Рязанцев.

— Вчера закончилась.

— А ты тогда на что, если к Гончаренко за каждой мелочевкой бегаешь?

— Закрутился, забыл.

— Михаил Алексеевич, я тебе уже не раз говорил: нельзя жить одним днем, наперед думай! Намотай себе на ус: у нас не богадельня, а Особый отдел. Понял?

— Так точно! Исправлюсь, Павел Андреевич!

— Сейчас проверим, хорошее сало сможешь достать?

— Считайте, что оно на столе! — заверил комендант и ринулся к двери.

— Старательный парень, а организованности пока не хватает, за все дела разом берется, — бросил ему вслед Рязанцев и, разлив кипяток по кружкам, спросил у Петра: — Ты как — с заваркой или со смородиновым листом?

— Лучше со смородиной, — ответил Петр.

— Правильно, аромату больше и пользы, — поддержал Рязанцев и пододвинул к нему коробку из бересты.

В ней горкой лежали подсушенные листья смородины. Петр взял щепотку, опустил в кружку, и в кабинете запахло летним садом. Он глубоко вдохнул и закрыл глаза. Этот довоенный запах на мгновение заставил забыть о ненавистном Струке, Макееве, ужасах отступления и смерти, витавшей над ним до последнего времени.

— Ты сахар, сахар бери, не стесняйся, — напомнил о себе Рязанцев.

— Да, да, — встрепенулся Петр и потянулся к сахарнице.

Не успели они выпить по первой кружке, как в кабинет возвратился комендант и, выложив на стол здоровенный шмат сала, заявил:

— Лучшего сала, Павел Андреевич, не найти!

— Хороший был хряк, случайно не у Гончаренко разжился? — уколол его Рязанцев.

— Не, свои запасы имеем.

— Молодец!

— Разрешите идти? — повеселевшим тоном спросил комендант.

— Да, — отпустил его Рязанцев и, улыбнувшись Петру, заметил: — Под такую закуску грех не выпить.

Не дождавшись ответа, он открыл фляжку со спиртом и, разлив по кружкам, предупредил:

— Чистый, неразбавленный.

Они сдвинули кружки, их взгляды встретились, и на душе у Петра потеплело. Ему казалось, что он снова среди своих бойцов, объединенных бескорыстным духом боевого братства, истинную цену которого определяли дела и поступки.

— С возвращением, Петр Иванович, — буднично произнес Рязанцев и залпом выпил.

Петр кивнул и последовал его примеру. Спирт оказался медицинским — девяносто шесть градусов. Во рту заполыхало, а из глаз брызнули слезы. Он лихорадочно зашарил по столу в поисках кружки. Захлебываясь и расплескивая чай по гимнастерке, Петр выпил до дна, а когда пришел в себя, смахнув слезы, с трудом выдохнул:

— У-у-ух, и крепкий же чертяка, не то что шнапс у фрицев!

— Ты на сальцо, на сальцо налегай! — предложил Рязанцев и принялся кромсать его ножом.

Комендант не подвел: сало, действительно, оказалось отменным и таяло во рту. Под него вторая порция спирта пошла легче. Петр окончательно размяк и прочувственно произнес:

— Как будто и войны нет.

— Будь она трижды проклята! — с ожесточением произнес Рязанцев и поинтересовался: — Тебя она где застала?

— В Ковеле.

— А меня — в Раве-Русской. В первый же день пол-отдела потерял! Эх, какие ребята были! С Вадиком Лихачевым вместе всю финскую прошли, и ни царапины, а тут один осколок, и все — нет человека, — с болью в голосе произнес Рязанцев.

— То же самое в моем полку! Склад ГСМ сразу накрыло! Остались без горючки! Машины стали колом! Связи нет! Никто и ничего не знает, а тут еще командира с начальником штаба снарядом убило! — мучительно вспоминал Петр.

Участливый взгляд Рязанцева располагал к откровенности, и, поддавшись чувствам, Петр излил ему все, что бередило душу. Это была типичная история окруженца. Они — рядовые и командиры — в те первые, полные ужаса и кошмара, июньские дни сорок первого испытали настоящий шок и трепет перед невиданной мощью, казалось, не знающей сбоев военной машины вермахта. Огненно-свинцовый вал безжалостным катком прокатился по ним. Одни остались навечно в земле, другие попали в плен, но были третьи, кто продолжал отчаянно сопротивляться. И, о чудо! Гитлеровская машина начала давать сбой! Эти, пусть маленькие, добытые самой дорогой ценой победы над многократно превосходящим врагом вернули окруженцам веру в себя и дали надежду, что им удастся не только выжить, но и выстоять. Именно там, в гитлеровских котлах сорок первого, начал коваться тот удивительный сплав победителей, которые в ликующем мае сорок пятого поставили последнюю точку в самой кровопролитной и жестокой войне двадцатого века.