Смена глаза - [2]

Антонина выпустила дорогого мужа. Он бросил на крыльцо хрустнувшего плащами осетра, вытер руки о штаны и шагнул к Лешке.

— Ах ты, Леха-Алексей! Ну, здорово! С прибытием! — окинул его взглядом, нахмурился. — Эк они тебя, подлецы!.. — губы его покривило. Он стиснул Лешку, уколол небритым лицом, а когда оторвался, начал утирать мокрые глаза сведенной от весла рукою.

Из левого глаза Лешки тоже вдруг возникла слеза и бежала муравьем по лицу.

— Вот и встретились! — часто моргая, стараясь улыбнуться Горному бедняку и плохо видя его захлестнутым глазом, лепетал Лешка. — На фронте-то не вышло…

Мать истопила баню, и пока мужики хлестались там вениками, хотя хлестался опять же один, старший мужчина, у Лешки от жары кружилась голова, стекляшкой жгло глазницу. Тогда он выдавил стекляшку, закатил ее на подоконнике в выбоинку от сучка и ему сделалось легче.

— Слушай! — не зная, как назвать этого одноногого, уже седеющего человека, мужество и мудрость которого как бы теперь только и выявились на огрубелом, глубокими морщинами тронутом лице. — Слушай! — так и не решившись назвать его Геркой, сказал Лешка. — Это ведь я тебя не узнавши переплавил с плацдарма!..

Они поскорее домылись и поспешили сообщить такую потрясающую новость Антонине. На столе их ждала жаренная крупными кусками осетрина, две утки, застреленные Геркой-горным бедняком попутно на Оби, высовывались сучками косточек из кастрюли, и известково белела бутылка разведенного спирта.

— Вот, мужики, ешьте, пейте! — позвала мать. — Вы теперь дома! Я счастливая самая на свете! — и, застыдившись такого признания, вдруг прикрылась по-хантыйски платком, лишь глаза ее светились непобедимой радостью. Но, узнав новость, какую принесли ей мужики, она посерьезнела и глубоко вздохнув, произнесла: — Это судьба вам, мужики, такая вышла, быть вместе, друг дружке помогать…

Отчим с пасынком чокнулись, а затем разом ударили стаканами в граненую рюмку матери, улыбнулись ей, Герка-горный бедняк подморгнул еще — и мать выпила, потыкала вилкой в сковороду и тут же, уставившись в окно, заморгала часто, начиная искать трубку под фартуком.

— Ну, ма-ам! — воззвал к ней Лешка и показал глазом на сестренок, которые вместе с мужиками сидели за столом, бойко таскали осетрину ложками из сковороды, а тут сразу ложки отложили, потянули платки на проворные рты свои, заморгали узенькими глазками.

— Нисе, нисе, парни, я сисяс! — схваченным горлом проскрипела мать, находясь где-то все еще в отдалении от них в своей растревоженной памяти, потому-то и забылась, «засыкав», как в детстве. Она и в самом деле скоро преодолела себя, еще выпила и, ослабевшую от тяжкой работы, недостатков хлеба ее быстро разобрало, и она утратила свою природную скованность, широко и простодушно улыбалась, тискала то Герку-горного бедняка, то Лешку и сказала, вдруг прижав его голову к груди: — Лешка! Лешка! Уходил на войну парнишонкой — мужиком вернулся и как отец угрюмый стал.

«За восемь дней на плацдарме прожил я, мама, молодость и веселость там оставил», — произнес про себя Лешка, а вслух сказал, дотронувшись до ее головы:

— Ничего, мама, все до смерти заживет! Наладится!..

И мать, что-то понимая, закивала головой, так, мол, так, дай Бог. А Лешка в который уже раз видел себя ползущим меж оврагами и даже слышал оторванной рукой царапающие стыки проводов, и опять на него навалилось ощущение безнадежности, усталости, Вспомнились вдруг снова последние мгновения на плацдарме, последнее отчаяние. Это он-то и смерти боится! Все равно подохнет! Все равно не уйдет ведь отсюда! — сердце вещун точный. Как ни цепляйся за жизненку эту, денек-другой еще пожить хочется, со штанами в беремя подристать в овраг побегать, перед этим ублюдком Шороховым подхалимствовать…

Нет, нет, нет!..

Лешка встал тогда и пошел в полный рост, неторопливо пошел, презирая себя, немцев, смерть. Минометчики покойного обер-лейтенанта Болова, у которых к той поре осталось четыре трубы на роту, свирепствовали в тот день оттого, что им обещана была отправка в тыл на переформировку и отдых. Но все вдруг отменилось. Приказано управленцам ехать за минометами и пополнением, но расчетам с позиций не сниматься. Заметив какого-то наглого или с ума спятившего русского Ивана, минометчики обер-лейтенанта, не жалея мин, сразу из четырех закоптелых труб рубанули по нему, и даже не поглядели, что от Ивана осталось — надоели им эти иваны, война, Днепр — все надоело.

Когда хряснула первая мина, сработал инстинкт. Этот самый инстинкт, который был сильнее Лешки, и толкнул его в спину, к оврагу. Он не бежал, он летел к отростку оврага и почти достиг его, как вдруг впереди вспух разрыв, звука которого Лешка уже не услышал. Он взнял Лешку и понес. Выше, выше, выше!.. В легкой беззвучной высоте сердце Лешки разомкнулось на мгновение, высвободило в нем крик: «Ма-а-а-а-ама-а-а!»

Пронзительным детским голосом позвал он мать и, не дождавшись ответа, рухнул из поднебесья вниз, все держась за провод, будто за жилу, еще связывающую его с жизнью…

Удара о комковатое дно оврага он уже не слышал…

₁₉₈₇