Смена. 12 часов с медсестрой из онкологического отделения: события, переживания и пациенты, отвоеванные у болезни - [67]

Возвращаюсь в палату к Шейле. Лаборантка уже заканчивает брать у нее кровь и тайком протягивает мне «третью ампулу».

– Я прямо сейчас отправлю их в лабораторию, – говорит она нарочито громко, демонстрируя мне две другие пробирки.

Сестра Шейлы ненадолго поднимает на меня глаза, после чего продолжает пялиться в пол. Глаза Шейлы закрыты, а ее губы плотно сжаты от боли. Взяв ее за левую руку, я ввожу ей в капельницу дилаудид, а следом – шприц с физраствором.

– Что же ты мне не сказала, что тебе больно? – спрашиваю я.

– Сначала все было в порядке, – говорит она, крепко зажмурив глаза, – как вдруг, – она хватает ртом воздух, – боль резко усилилась.

Она открывает глаза и смотрит на меня с виноватым видом:

– Мне нужно пописать.

– Разумеется. Не могла бы ты перекатиться в мою сторону, к этому краю кровати? Так тебе меньше нужно будет пройти. – Она кивает, а затем осторожно перекатывается влево. Распахнув глаза, она тут же их закрывает. Пыхтит.

Я не стала просить ее оценить свою боль по шкале от одного до десяти, считая, что десять – это «самая ужасная боль на свете».

Некоторые люди – и Шейла, судя по всему, одна из них – будут, наверное, даже с разрубленной пополам рукой говорить, обливаясь потом, «шесть», изо всех сил стараясь, чтобы их голос звучал при этом нормально. Такие пациенты обычно просят обезболивающее, только когда боль становится невыносимой, потому что им кажется, будто их боль никогда не станет достаточно сильной для того, чтобы возникла необходимость с ней бороться.

Хотя я и объяснила Шейле физиологические причины, по которым боль лучше предупреждать, мне следовало догадаться, что она может и не прислушаться к моим рекомендациям. С такими пациентами лучше держать ухо востро – следить за выражениями их лиц, наблюдать, как они двигаются и двигаются ли вообще. Лицо обычно не может скрыть боли, однако порой нужно присматриваться повнимательней, и сегодня я этого не сделала. Стоицизм Шейлы оказался слишком убедительным – я поверила, что ей хватит меньше лекарств, чем нужно было на самом деле. Проблема только в том, что пострадала от этого не я – она сделала хуже самой себе.

Боль – ужасная штука. Она приносит страдания. Лучше всего справляются с болью наркотики, однако они неизбежно несут налет позора – даже здесь, в больнице. Некоторые из здешних медработников с особым презрением относятся к наркоманам, возможно от того, что мы все слышали рассказы про манипулирующих врачами торчков: про пациентов, которые, желая заполучить дозу, притворялись, будто им больно. На пациентов с хроническими болями часто навешивают такой ярлык. Больных серповидно-клеточной анемией, чья жизнь наполнена болью, а в самые пики болезни облегчение приносят лишь обильные дозы опиатов, порой принимают за банальных торчков. Ненавидим ли мы, работники здравоохранения, саму потребность в наркотиках у людей из-за высокой вероятности злоупотребления ими, или же у нас столь сильное возмущение вызывает сама боль? Мы не можем ее увидеть, потрогать, проверить, дать ей какую-то объективную оценку. Нас учили, что «боль такая, какой ее описывает пациент», однако когда мы не доверяем своим пациентам, то можем не придать их боли должного значения. Люди, лишенные чувства боли с рождения – это очень редкое отклонение, называемое врожденной сенсорной полинейропатией, – подвержены постоянной опасности. Когда нам больно, то нервы нашего организма усердно пытаются дать нам понять, что с нашим организмом что-то совсем не так. Сегодня я не смогла в полной мере оценить тяжесть боли Шейлы.

– Думаете, вы сможете встать, чтобы пойти в туалет? Позвольте мне вам помочь. – Только я начинаю тянуться к руке Шейлы, как у меня звонит телефон.

– Это операционная. Мы готовы принять вашу пациентку Филдс.

– Ох. – Я смотрю на часы: – Что-то вы рано. – Я не хотела, чтобы это прозвучало как обвинение, однако именно так и получилось.

– У нас была отмена. И они хотели прооперировать эту пациентку как можно скорее.

Это хорошие новости для Шейлы, однако я с ней еще не закончила. Ей нужно пописать, да и я еще не все бумаги заполнила.

– Это из операционной, – сообщаю я ей и ее родным, вешая трубку. – Они готовы ее принять.

– Готовы? Но ведь еще рано, – говорит ее сестра.

– Им удалось высвободить для нее время. Так что мне нужно поскорее разобраться со всеми бумагами, но сначала она сходит в туалет. – Я улыбаюсь Шейле, чьи глаза превратились в узкие щелочки.

– Нет, мы сами отведем ее в туалет, – говорит ее сестра. – Вы же идите и все подготовьте. – Она встает, а вслед за ней встает и ее муж.

– Вы уверены, что справитесь?

– Без проблем. У нас все получится. Ей просто нужно отправиться в операционную.

Я киваю. «Если понадоблюсь, вызывайте меня». Вернувшись к своему компьютеру, я вывожу на экран бланк, который мы заполняем обычно перед операцией. Снова ставить галочки и кликать мышкой.

Какие у пациента показатели жизненных функций? Есть ли у него аллергия? Есть ли история болезни, а также данные об осмотрах за последние три дня, и прикреплены ли они к ее медкарте? Были ли вещи пациента сложены в надежном месте? Последний вопрос кажется не таким уж и важным. В конце концов, Шейла может умереть прямо на операционном столе. Неужели так важно, что потом станет с ее одеждой? Даже посреди катастрофы не следует забывать о самых заурядных деталях. Это служит мне напоминанием о том, что жизнь продолжается, несмотря ни на что.